Мать приболела, и сейчас я сижу у нее. Матушка стала похварывать с этой весны, и когда я гляжу на ее исхудалые руки и осунувшееся лицо, новый страх оживает во мне. Я еще никогда не бывал сиротой. Когда умерли те чужие люди, которых я звал «отец» и «мать», мне было только немного грустно. Но если я потеряю ее…
— Сынок! — говорит мне она, и я сжимаю ее исхудалые пальцы. Что я могу ей сказать, и что она может ответить мне? Нам не о чем говорить. Только любовью связаны мы, великим чудом безмолвной любви, и пока со мной остается мать, мир не пуст для меня…
Мне повезло — я вырвался из войны. Месяц я ей служил: дрался, уговаривал, мирил Эргиса с Сиблом и Сибла с Эргисом, торговался с вождями и шаманами пиргов, клялся, обманывал, увещевал, но лихорадка свалила меня, и меня дотащили до Пиртлы — маленькой лесной деревушки, где очень кстати нет колдуна.
Главное сделано — я уже не боюсь проиграть. Поршень пришел в движение и толкает талаев на юг. Я не хочу видеть. У меня нет неприязни к талаям, и если б не время… Я мог бы потратить несколько лет и сделать все без войны. Но у меня нет этих лет. Пять — шесть лет, если удастся то, что я начал…
Лихорадке уже надоело меня трепать. Я к ней давно притерпелся, даже слегка полюбил. Несколько дней кипятка и озноба — и неделю приятной слабости, когда можно валяться в постели. Почти единственный отдых, позволенный мне.
Я валяюсь на шкурах в Доме Собраний, и тут нет даже нар, но здесь достаточно места для пятнадцати человек, и здесь мы не в тягость селенью. Единственный не упрятанный в землю дом, и в тусклом окошке — Карт варит мне травяной настой.
Карт теперь мой оруженосец. Оруженосец, телохранитель, немного слуга — но так лучше для нас обоих. Для меня — потому, что могу я ему доверять, это глаза и уши Суил — но только Суил. Для него — потому, что так он избавлен от всех унижений родства с именитой особой, он только оруженосец, телохранитель и немного слуга. А Кас уверен, что я пригрел родню, и тоже считает, что все в порядке.
Жаль только, что никто на свете не заменит мне Дарна…
Я думаю вперемежку о важном и пустяках. О том, что я уже ничего не могу изменить. О том, что я уже ничего не хочу менять. Я это решил еще три года назад, в ту черную зиму в Ирагском подвале.
Или я, или Церковь — по — другому не выйдет.
Я много сделал, но от этого мало толку, раз существует Она. Церковь Единая. И даже когда распадется на многие Церкви, все равно она будет Единой, страшной силой, которая не потерпит никакой другой силы и растопчет меня.
Я живу в осаде, думаю я. Я могу побывать в Лагаре и могу побывать в Тардане, но для этого надо появляться как призрак и исчезать, словно тень. Не выходить без охраны и не не есть вне дома. И даже это лишь потому, что за меня не брались всерьез. Кому интересен мой Кас и языческий дикий Бассот, который и захватив, нельзя удержать, как не удержишь воду в ладонях? Но я прорубаю дороги и приручаю Бассот, и скоро он станет приманкой для нее — всепоглощающей и корыстной…
Я живу в осаде, думаю я. Ничего моего не выходит из Каса. Новые технологии и новые мысли — она успевает их унюхать и убивает вместе с людьми. Все равно она до меня доберется, и стоит вовремя нанести контрудар.
Я помню ночные дни ирагского подземелья, их промозглую сырость, их мутный угарный дух и угарную муть в душе.
Что бы я ни задумал — всему помешает Она. То, что я сделал в Касе, я мог бы создать и в Квайре. Это было бы проще: не бездорожье и нищета, а торговля, ресурсы и много толковых людей. Она. Я мог бы почти без крови выиграть ту войну. Орудия и гранаты, и сотни надежных людей. Она. Всюду встает Она, зачеркивая все, что хочется сделать.
Если против веры бессилен, стоит пустить против веры веру.
Истинная вера, думаю я и невесело улыбаюсь. Истинного в ней — только Ларг, который ее придумал. Усеченная вера Братства, развитая до надлежащих высот. Лучшее в этой вере то, что она отрицает Церковь. Есть бог — и есть человек, им не нужен посредник. Нужен только Наставник — толкователь священных книг. Что же, если она приживется…
— Карт, — говорю я, — вышли разведку. Что — то птицы орут.
Еще один эпизод, из тех, что я не люблю. Рановато я был уверен в победе. Талаи сообразили, что неплохо бы захватить Бэрсара.
Нас не застали врасплох, потому что Тилир — мой начальник конвоя — прошел со мной Приграничье. И противнику было хуже, чем нам, потому что я нужен был им живой.
Драка как драка, как много десятков других. К счастью, моя лихорадка труслива — только засвищут пули, ее уже след простыл. Немного приятней, когда ты способен драться.
Приятно или не очень, но мы с Картом и Онаром в доме Собраний под защитой бревенчатых стен. Я приличный стрелок, но совсем не силен в рукопашной, мне подходит такой расклад. Я не знаю, что затевает Тилир — наверняка любимый фокус Эргиса: отвлекающие удары по флангам и прорыв в тылу. Моя задача проста — только держаться.
Держаться и убивать. Это не Приграничье, здесь слишком мало людей, чтобы они превратились в числа. И когда моя пуля находит цель, я знаю, что она обрывает жизнь. Но пока не до этого: нас только трое, а враги не жалеют себя — где это черти носят Тилира? — кажется, мы не удержим проклятый сарай. Карт поглядывает с тревогой, ведь вчера я лежал пластом, но моя лихорадка труслива, и ружье не дрожит в руках, не один остался лежать на земле, но — где же Тилир? — он проскочили в мертвую зону и уже вышибают дверь. Конечно, мы встретили их залпом, но нас только трое, трое упали, а остальные прошли по ним, кислая вонь и запах псины, Карт и Онар закрыли меня, но это последнее, все плывет, сабля в руке, но это сквозь темноту, я еще на ногах но меня достали, и я сейчас упаду, но бой все длится, и я еще понимаю, что это Тилир, наконец явился, думаю я, и больше не думаю ничего.
А назавтра мы хоронили своих врагов. Своих в земле, а врагов в огне, как требует их обычай, и грязная кучка жителей Пиртлы с изумлением смотрит на нас. Еще одна легенда, думаю я. Меня хорошо достали, я еле стою на ногах, и Тилир осторожненько держит меня под руку.
Неужели это я накликал беду? Думал я о Дарне, и Карт лежит на земле, но что я знаю о нем? Брат Суил, мой брат, приемный сын Баруфа. Неужели я вырвал его у смерти, чтобы он умер вместо меня?
Где я, там смерть.
Сколько людей умерло вместо меня, закрывая меня собой? Я устал от вины перед ними. Я устал приносить смерть. Я устал ждать, когда же убьют меня. Я устал…
Я возвращаюсь в Кас. Вернее, меня увозят в Кас, Тилир все решил за меня, и я ему благодарен.
То бред, то беспокойство, то просветы, полные боли, и неотвязная мысль, будто муха на ране: победителей судят. Победителей должно судить.
— Победителей судят, — говорю я Суил, но она исчезла, и морщины терна Ирона висят надо мной. Паутина морщин, паутина, а в ней Зелор, он с печальной улыбкой дергает нить, и кто — то лежит на земле, еще одна погасшая жизнь, о чем ты думаешь? Говорит Баруф, все равно не может быть хуже того, что будет, но машина птицей летит по шоссе, мне надо успеть, пока взрыв не разнес весь мир, ты опоздал, говорит Баяс, все умерли, ты убил нас давным — давно, но машина птицей летит по шоссе, и стены Исога надвинулись на меня, но это не крепость, это столичный стадион, я один посреди огромного поля, подсудимый прибыл, объявляет отец, и судьи встают, полтора миллиарда судей…
Приятно очнуться от бреда в своей постели и увидеть незыблемость мира. Знакомые стены и знакомые лица…
— Прости, — говорю я Суил, — я виноват…
— Мы — не игрушки, Тилар, — говорит она резко, — а ты — не господь бог. Карт сделал, как должно, и никто про него худого не скажет.
— Он меня заслонил…
— Знаю! В том честь его была, чтоб командира своего уберечь. Не марай своим стыдом нашу боль, Тилар, нет в ней стыда — одно только горе.
— Суил…
— Оставь! Наслушалась я, чего ты нес! Мы — не игрушки, Тилар, — опять говорит она. — Может, тебе и дано судьбу повернуть, да во всякой судьбе мы своей волей живем и своим умом выбираем.
