— Ладно, Эргис, извини. Зря я так.

— Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?

— А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по — моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерешься… нет, чтоб сидеть да терпеть, что тебе бог определил.

— Учитель!

— Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.

— И верно, хватит. Дурацкий разговор.

— И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?

— Давно загубил, — ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.

К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.

— Эх, мать моя! — сказал Эргис. — Опять в лесу ночевать!

— В доме переночуем. Только смотри: никому!

Почуяв жилье, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.

— Сыночек! — простонала она, вылетая из двери. — Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?

— Друг со мною, матушка.

— Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.

— Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по — человечески.

Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошел не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.

— Сейчас, сынки, сейчас! — тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:

— Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!

— На черта.

— Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!

Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.

— Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги — то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.

— А ты?

— А я что? Пусть ходит, все не одна.

— А Суил?

— Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невеселая. Посидим, потолкуем, а то всплакнем по бабьему обычаю. Ты — то хоть надолго?

— Не знаю, матушка. Придется тебе еще потерпеть.

— Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?

— Я бы и рад, матушка, да дело — не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?

— Ох, горе ты мое! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать — то вас прикажете?

— Эргисом мать — отец нарекли.

— Откуда ж будете?

— С севера, — ответил он уклончиво.

— Матушка — то ваша тоже, небось, ждет да горюет?

— Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.

Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…

— Сынок, а ты хоть сколько — то дома поживешь?

— Нет, родная. Только на ночь завернул. Потерпи.

Мать вздохнула и принялась готовить постель.

Заснул я мгновенно, но несколько раз просыпался и видел, что мать еще сидит у стола. Согнувшись, она в зыбком свете лучины чинила и чистила нашу одежду, порой прижимая к лицу мой пропотелый тапас.

Уезжая, я попросил мать передать Ирсалу, что мне надо увидеться — он знает с кем.

…Сегодня удивительный день. Отпустив охрану, мы с Эргисом, Суил и Баруф входим в невзрачный храм у Саданских ворот.

Блестят глаза Суил, разрумянились щеки, радость и испуг на любимом лице. Эргис ухмыляется, Баруф совершенно спокоен, а я совсем оглох от ударов сердца.

Итилар Бэрсар, сын Агира Бэрсара и Ниис Коэлар, рожденный в Квайре, берет в жены Суил, дочь Гилора и Зиран, крестьянку.

— Кто знает этого мужчину и эту женщину? — сурово спрашивает старый священник.

— Я знаю эту женщину, — говорит Баруф.

— А я знаю мужчину, — объявляет Эргис.

— Готовы ли вы присягнуть, что по доброй воле, без корысти и принуждения они избрали друг друга?

— Да, — объявляют они в один голос.

И вот уже клубится над алтарем дымок курений, и, протянув над ним руки, мы с Суил читаем молитвы. Суил запнулась, глядит на священника, ожидая подсказки, а Эргис лихо подмигивает мне. Вот уже красный шнур связал наши руки, и звучат последние, самые главные, слова обряда:

— Отныне путь ваш един, и судьба ваша едина. В беде и в радости, в веселии и в печали, на земле и на небе…

А потом мы скачем по спящему городу; радостен гулкий стук копыт, эхо мечется в щелях улиц. Сквозь ночь, сквозь тьму, сквозь средневековье мчимся мы, и город, и мир, и счастье принадлежит только нам.

А вот и дом Баруфа. Я спрыгиваю на землю, снимаю с седла Суил, несу ее по лестнице, и сердце ее так громко, так часто и тревожно стучится прямо в мое.

Я без стука зашел в кабинет Баруфа — вольность, дозволенная немногим, — и он поднял от бумаг измученное лицо.

— А, молодожен! Как дела?

— Лучше, чем у тебя.

— Пожалуй, — сказал Баруф и осторожно тронул красные от бессонной ночи глаза. — Не хотелось тебе мешать, но время… Давай кончать с лагарскими делами.

— К вашим услугам, сиятельный аких!

— Тогда приступим, благородный гинур.

— Самое смешное, что это правда. Разбирал бумаги после смерти родителей и наткнулся на любопытный документ. Оказывается, последний император пожаловал моему прадеду, главе Судейской коллегии, потомственное дворянство за особые услуги. Ну, и услуги, наверное, если даже мой отец предпочел не вспоминать о своем гинурстве!

— Нужен дворец, достойный твой милости?

— Обойдусь.

Мы поработали пару часов, потом Рават принес на подпись бумаги, и я отошел к окну. Город жил, как ни в чем не бывало: толкался, гремел, голосил, перемешивал в каменной темноте людскую гущу. Квайр ничем не удивишь…

— Тилам!

Я оглянулся. Баруф был уже один.

— Тилам, — спросил Баруф раздраженно, — ты можешь не делать глупостей?

— А что?

— Какого дьявола ты косишься на Равата?

— Вернемся — ка к Лагару, сиятельный аких.

Он молча взглянул мне в глаза — и уступил.

— Ладно. Пункт о восстановлении Карура.

— Пока можешь забыть. Отложен.

— Как же тебе удалось?

— Удалось. Дальше.

— Двадцать кассалов, статья «Особые расходы».

— Замаскированный подарок Тубару. Купил в его элонском поместье триста коней для войска. Старик доволен.

— Переплатил?

— Не очень. Трехлетки, гогтонская порода. Эргис сам ездил отбирать.

Мы работали, а время летело; не дошли до последних пунктов, а из ближнего храма уже протрубили к молитве.

— Хватит, — сказал Баруф и закрыл глаза. — Отлично сработано, Тилам. Эту дыру мы залатали.

— Значит, пора опять в печку?

— Пора, — сказал он устало. — Да ты ведь и сам все знаешь. Контролируешь ситуацию не хуже, чем я.

— Нет, Баруф, — ответил я грустно, — только наблюдаю.

— А то?

— Я бы убрал от тебя Равата.

— Чем он тебе мешает?

— Мне?

— Да, тебе.

— Тем, что всех от тебя оттеснил. Ты остался почти один, Баруф. Тебе это нравится?

— Нет. Но это неизбежно.

— А то, что он делает за твоей спиной?

— А ты уверен, что за спиной?

— Тем хуже. Эти подонки, которых он подобрал…

— Я сам вышел из грязи, Тилам, и грязи не боюсь. У меня нет причин не верить Равату. Он достаточно предан мне.

— Преданность честолюбца? Боюсь, это товар скоропортящийся!

— Может быть, — сказал он устало, — но, кроме Равата, у меня нет никого. А он — неплохая заготовка для правителя.

— Тень святого Баада тебя не пугает?

Он ответил не сразу. Заглянул в себя, взвесил, просчитал — и покачал головой: