А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадежно, не как мужчина о женщине; я не мог представить ее ни возлюбленной, ни подругой — мне просто нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так безнадежно и томительно думать о ней.

Состояние, характерное для подростка, очень забавно для немолодого мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался в снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли на утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне:

— Скоро. Чуешь, дымом тянет?

Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в последний раз и вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, теплый свет из окошка упал на снег — только вот трое солдат у крыльца не вписываются в картину.

Я спешился, бросил кому — то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь.

Привычные декорации: тяжелые бревна стен, блестящий от копоти потолок, грубый стол посредине. Только на нарах роскошная черно — багровая шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник — ладья.

Тубар не встал мне навстречу — только чуть отодвинулся от стола и подчеркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли.

Я поклонился.

— Приветствую вас, доблестный тавел.

— И я вас, биил…

— Бэрсар.

— Известная фамилия.

— Я не делаю ей чести.

— Что же так?

— Я — первый бунтовщик среди Бэрсаров.

Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал:

— Раздевайтесь!

Вовремя, потому что я был озадачен. Что — то тут было не то. Если Тубар сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо — много дольше, чем надо — снимал сатар, куда его деть, и, наконец, кинул на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил волосы и спокойно встал перед Тубаром.

Он зорко разглядывал меня небольшими темными глазами. Совсем простое лицо — лицо старого охотника или солдата: обветренное, с жесткими морщинами, с щетинистой седоватой бородкой.

— Садитесь, — велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Тубар все молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой. Мне стало легче, когда он заговорил:

— Я ждал Калата.

— И в лесу есть глаза, — сказал я спокойно. — Огил не хотел бы вам повредить.

— А вы?

— А я никогда не бывал в Лагаре.

Он усмехнулся.

— Так чего ему от меня надо?

— От вас? Ничего.

Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже были плебейские: большие, красные, с короткими пальцами.

— А какого черта я сюда перса?

— Не сочтите за дерзость, славный тавел, но я хотел бы, чтобы вы позволили мне говорить.

Он кивнул.

— Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое бедствие для наших стран эта война…

— Вот как заговорили, когда я вас прижал!

— Нас? По — моему, это же, — слово в слово! — Огил вам говорил еще на улице святого Уларта!

— Ты прав, парень, — добродушно усмехнувшись, сказал Тубар. — Валяй дальше.

— А то, что прижали… рано празднуете, доблестный тавел. Кор Алнаб был для вас не противник, но с кором Эсланом стоит считаться.

— Великий полководец!

— Хватит того, что он умен, и, думаю, он не станет мешать досу Криру.

— Крир — голова, тут я не спорю, но супротив меня он все одно мальчишка!

— Об этом можно судить только в бою.

— А ты что, пугать меня вздумал?

— Нет. Для нас победа Квайра не лучше победы Лагара.

— Не пойму тебя что — то, — сказал Тубар и озабочено поскреб подбородок.

— Тут нет загадки, доблестный тавел. И так, и так мы все попадемся в лапы Кевату.

— Ты брось! Нам Кеват не указ! Ежели ваш господин страну продал, так у Господина Лагара и сил, и ума поболе!

— Почему же тогда Огилу пришлось бежать из Лагара?

— А, черт тебя задери! — сказал Тубар с досадой. — Эк, уел! Ладно, давай прямо, не виляй, как собачий хвост. Чего вам от меня надобно?

— Мира между Квайром и Лагаром.

Он поглядел удивительно и захохотал — прямо пополам сложился.

— Ну, парень! Ох, придумал! Вот мы с тобой… вот мир сейчас заключим… и все?

— Зачем же мы? Квайр и Лагар. И не сейчас, а, скажем, весной.

— Да весной я уже в Квайре буду!

— Выберитесь сначала из — под Гардра, доблестный тавел! Что — то второй месяц, как ни мы, ни вы отсюда ни на шаг!

— А ты, парень, нахал, — сказал он совсем не сердито. — Да я за такие речи…

— Правда боятся только трусы, а в вашей смелости я уверен. Не ваша вина, что у вас шесть тысяч против тринадцати, и не наша, что Квайрской армией командуют тупицы. Вы дважды били нас под Гардром, но мы не уйдем отсюда. Преимущество квайрской конницы бесспорно, и Гардрские равнины — единственное место, где можно его использовать. Биралы еще не были в бою, и вам предстоит встретиться с досом Угаларом.

— Что — то ты больно уверен! Иль Угалар тебе сам сказал?

— Да.

— Да ты что? Никак с Угаларом видался?

— Три дня назад, доблестный тавел.

— Ну, парень! Знать, ворожит тебе кто! Иль, может, еще голова про запас?

— Увы, славный тавел! Просто у всякого своя война. Вы деретесь за Лагар, мы — за Квайр. А на войне, как на войне.

— Вот чего умеет Калат, так это людей выбирать! Ладно, еще потолкуем. Отужинать со мной не изволишь ли?

— Сочту за честь, славный тавел!

Рослый телохранитель споро накрыл на стол и подал посудину с теплой водой. Вслед за Тубаром я обмакнул в нее пальцы и вытер их грязноватой салфеткой. Заметил его ожидающий взгляд и прочел застольную молитву.

Да, я и это умею. Можно сказать, судьба готовила меня к этой роли. В первый раз я без горечи подумал о школе святого Гоэда, об этих проклятых, потерянных годах.

Я был лучший ученик и худший воспитанник, истинное проклятие для отцов — наставников. Страшно вспомнить, какие дикие штуки я выкидывал — просто так, от тоски. Сколько раз вместо ужина я стоял у стола и читал молитву. Повторял ее десять, двадцать, тридцать раз, давясь голодной слюной и злыми слезами; злобно и радостно представлял, как я подожгу эту тюрьму, и как они будут кричать и метаться в огне, и презирал себя за эти мечты.

А потом я научился отключаться. Я решил задачи, брал в уме интегралы, я прятался и чистый и ясный мир математики, где не было места ни жующим ртам, ни елейным лицам, ни этим жалким покорным словам, что бездумно бормочут губы. Жаль, что я не умею ничего забывать!

Мы чинно поужинали — и снова остались вдвоем. Тубар, подобревший после крепкого лота, вдруг спросил:

— А ты из каких Бэрсаров будешь?

— Не сочтите за дерзость, доблестный тавел, но я не хочу вам врать.

Я не хотел его рассердить, но не мог рисковать. Тубар хорошо знает Балг, впрочем и все заморские земли до самого Гора. Но он не рассердился. Усмехнулся, будто и не ждал другого ответа:

— Заладил, как ученая этла: «доблестный» да «доблестный». Моей доблести и без величаний не убудет. Раз я попросту, так и ты язык не ломай!

— Как вам угодно, биил Тубар.

— И то лучше. Ладно, раз про себя не хочешь, скажи про Калата.

— А что вы хотите услышать?

Мы долго глядели друг другу в глаза, и он опять усмехнулся:

— Значит, не сдается?

— Не сумеет даже, если сам захочет. Но устал, конечно. Очень трудно нас удерживать — в Квайре уже голод по селам. Осень была мокрая, хлеба полегли.

— И в Лагаре полегли.

— Да, и вам тяжело. Урожай плохой, приграничные области разграблены, пираты опять зашевелились…

Тубар вскинул голову; опять холодными и зоркими стали его глаза.

— А это к чему?

— Был разговор в Квайре… в одном купеческом доме. Знакомый купец… только вернулся из Тардана. Сын его в прошлом году попался пиратам, вот он и ездил выкупать. У некого Асата… может, знаете?

— А как же!

— Он был у Асата раза три — все не могли сторговаться. Однажды застал там кеватского посланника. А в гавани как раз снаряжали двадцать кораблей, четыре принадлежат Асату.