В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал, пока я перестану ерзать и меняться в лице, и его снисходительность разозлила меня.

— Ну и что? — спросил я его. — С моей головой и руками я никогда не пропаду. Еще и разбогатею, дом куплю… не хуже, чем у вас. Что улыбаетесь? Не верите?

— Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для хронотрона и интаксора сами выдули. Просто будь это для вас важно, вы бы здесь не оказались. Нет, Тилам. Наукой заниматься вам здесь не позволят, сами скоро убедитесь. Куда вы тогда денете свой мозг?

— А вы ему применение найдете.

Баруф устало улыбнулся.

— Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать, как мало вы знаете, совсем неплохой прогноз.

— Тут все ясно.

— Да. Но вам, чтобы понять, потребовалось два — три факта, а мне намного больше. Видите ли, Тилам, будь я… ну, хоть немного иным… я бы сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так нужны. Я — хороший организатор и неплохой техник, и пока события шли не спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все понесется вскачь, и я не уверен, что меня хватит на все. Напрасно вы морщитесь, Тилам. На это ведь можно смотреть и по — другому. Не допустить гибели нескольких стран и сотен тысяч людей. Не позволить откинуть регион на сотню лет назад. Разве это плохо?

— Даже благородно, если забыть о цене.

— А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во что обойдется законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон.

— А если вы убьете еще десятки тысяч людей, а Олгон все равно родится?

Мы глядели друг другу в глаза, и в глазах его была жестокая, неотвратимая решимость.

— Я — не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается от прошлого, что его еще надо сделать. Всегда найдется уйма причин, чтобы отказаться от действия — и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен это сделать. Именно я.

— Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил?

— Олгон, — сказал он серьезно. — Олгон, который сделал меня таким, какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьет. Все человечество, для которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек — чего вы испугались? Красивых слов? Не будет. Работа будет — грязная и кровавая. И смерть — довольно скоро. А история о нас не вспомнит — и правильно! Или, может, самолюбие — в упряжку не хочется? Плюньте. Сами о своем самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну?

— Есть и третье. Вы понимаете, что вам меня не скрутить? Это предупреждение, а не похвальба. Делу я могу служить — вам не стану. Смотрите сами, это может нам дорого стоить.

— Ничего, — сказал он с улыбкой. — Служите делу, а остальное… черт с вами, выдержу!

И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке.

2. Квайрская зима

Я захлопнул книгу и потер глаза. Обещал себе не читать при лучине, но после свидания с Угаларом меня опять потянуло к Дэнсу. Который раз попадаюсь в эту ловушку: стоит абстрактному имени стать лицом — и подлость, что именуют историей, становится невыносимой. Оч — чень тошно говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрет, и — главное — как. И остается одно: перетащить Угалара к нам. Конечно, есть люди умнее, но именно он — единственный из всех квайрских полководцев — пять лет в одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнен в Кайале. Будет казнен через одиннадцать лет.

Эргис вскинул голову, прислушиваясь к чему — то. Он сидел на нарах напротив меня и чинил меховой сатар.

— Что? — спросил я лениво.

— Кричат, что ли?

Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги.

— Погляжу, — со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел.

Выла и колотилась о стены метель, метались тени, щелкали в печке секунды… А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара, а за ним высокая белая тень.

— Огил?

Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню.

— Ты что, один?

— Ага, — он зябко передернул плечами. — Дибар говорил… а я понадеялся… что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает.

Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его бровях свернулся в капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня.

— Тебе из Каса привет, — сказал ему Баруф. — Аслар вернулся. Говорит, все твои здоровы.

— Спасибо! Бедуют, небось?

— Как все. Аслар им подкинул деньжонок, только у самого негусто было.

— А зиме только середина.

— Середина, а в деревнях уже голодают, — мрачно сказал Баруф. — Хлеба нет и охотников война подобрала.

Кстати, наших опять разбили под Гардром. Спасибо, морозы выручили, Тубар не стал добивать.

— Морозы! — бросил Эргис с усмешкой. — Это у Тубара, небось, хитрость! Я — то знаю, три года с ним ходил! Ну, давай к столу!

Баруф нехотя сел к столу, взял ложку в кулак, чтобы не дрожала. Съел пару ложек — и отложил.

— Что не ешь?

— Неохота. — Посидел, устало сутулясь, и сказал, словно между прочим:

— Тубар согласен встретиться с моим человеком.

Я подавился. Откашлялся и кинулся на него:

— Тебе что, приспичило от меня избавиться? Вчера Угалар… такого страху натерпелся, что вспомнить стыдно… а толку?

— Как посмотреть. Если он тебя не вздернул на первом же суку…

— За этим ты меня и посылал?

— Не совсем, — ответил Баруф спокойно.

— Вот и ступай к Тубару сам!

— Брось, Учитель, — вступился Эргис. — Ты черта переговоришь, а деда и подавно!

— Вот я с чертом и потолкую!

— Ладно, — сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на стол самодельную карту.

— Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай.

К утру вьюга перебесилась. В хрустком безмолвии встал ледяной рассвет, сгущая в иней дыхание, обжигая глаза. Почти по брюхо в снегу брели наши кони, тащились, пропахивая извилистые канавы, и шерсть моего вороного Блира поседела от замерзшего снега.

Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не хочет меня посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за меня боится, а я свое отбоялся ночью.

Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного живей. Баруф остановился. Мы уходили, а он стоял и глядел нам вслед, и это было довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев.

Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и наряден придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать о смерти. Смерть — это когда над тобою дождь и ненастье, когда на душе камнем лежит тоска, а сейчас все светло и просторно, как этот белый лес, как этот белый прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры — но очень немного. Просто пора сменить раздумье на дело, просто хочется жить, просто поскрипывает заледеневшая кожа седла и позвякивает сосульки в конском хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чем не надо бы, но очень хочется думать.

Я ехал и думал о Суил. За одно я могу поблагодарить этот мир: наконец — то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко — я и сам не знал, как крепко это во мне сидело. Словно невзрачный сорняк с огромными корнями; как будто немного места занимала она в моей жизни: жалкий остаток, не отнятый работой — а оказывается, нет местечка, куда бы не пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью — нет, уже не о ней. О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал ее за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все — даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в аду двух последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и мучила, и будила по ночам… еще долго болело бы, если бы не Суил.

Я не заметил, как это все началось. Просто думал о хуторе Зиран, а оказалось: о Суил, о Квайре — а оказалось: о Суил. О работе — а оказалось: о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для меня Суил? Милая девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло нас связать? У меня не было даже влечения к ней. Сколько раз во время наших осенних походов мы лежали вдвоем за кустами, пережидая стражу, однажды нам пришлось ночевать в каком — то складе, потому что мы не успели уйти из Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал ее на руки, перенося через ручей, — и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для меня почти ребенком, приемной дочерью Баруфа — и это исчерпывало все.