— Так вот прямо и определяет?

— Да, — серьезно сказал Ларт. — Предположим, их разведчик не вернется. Какие вы видите варианты развития событий?

Хэлан пожал плечами.

— Прилетят разобраться, прилетят отплатить, плюнут на нас, дураков, и совсем не прилетят.

— А если вернется?

— Да то же самое, пожалуй.

— Прилетят, — сказал Аврил. — Мало ли что бывает при первой встрече? Не думаю, что во Вселенной столько цивилизаций, чтобы сразу отказаться от знакомства.

— Нам же хуже, — буркнул Нод. — Хоть с миром, хоть с войной — а все равно драка.

— Вы правы, господин Нод. Наше правительство никогда не пойдет на контакт. Война — это очень страшно, но мир для них еще страшней. Мир — это проникновение новых идей и новых понятий в замкнутый круг нашей цивилизации.

Новые технологии? Но мы уже давно не внедряем то новое, что появляется у нас. Идет процесс деградации экономики, и новые технологии так же совместимы с ее структурой, как электродвигатель с деревянной сохой.

Новая наука? Но наша собственная наука уже пришла в противоречие со структурой общества, нам приходится тормозить собственные разработки и уничтожать собственных ученых, чтобы это противоречие не переросло в кризис.

Новое искусство? Новая философия? Мы давно отказались от собственного искусства и собственной философии, превратив их в подсобный инструмент для оглупления масс.

Новые пути развития общества? Аппарат слишком вырос и слишком закостенел, чтобы принять какие — либо перемены. Собственно, чтобы что — то изменить, нужно просто уничтожить аппарат. Как, по — вашему, это возможно?

— Ну и что? — спросил Хэлан хмуро. — Они еще не завтра прилетят!

— Но прилетят. Я думаю, господин Сенти прав. Если они способны послать космический корабль наугад — просто к другой звезде — то, узнав о существовании цивилизации, тем более захотят исследовать этот объект. Как вы считаете, господин Нод, мир за 20–30 лет изменится к лучшему?

— Черта с два! Я когда помер, мы по колено в дерьме стояли, а теперь у них макушки не видно!

— Да, к сожалению, тенденция именно такова. Распад экономики, коррупция, прорастание в аппарат уголовных элементов. Боюсь, контакт станет для нас трагедией. Знаете, что хуже всего? Совершенно не важно, спровоцируем ли мы их на враждебные действия. Самая невинная попытка вступить в контакт с населением запустит механизм уничтожения всех сколько — нибудь выдающихся людей. Если даже они устрашатся и оставят нас в покое, цивилизация не скоро оправится от такого удара.

— А если не устрашатся?

— Наверное, это будет еще страшней, господин Ктар. Если они захотят вмешаться: предотвратить, спасти, навязать нам свое понимание добра…

— А что, — сказал Хэлан. — Если они порядок наведут, мы их еще обожать будем!

Аврил тихо улыбнулся.

— Не притворяйся, Хэл. Ты сам не потерпишь, чтобы тебе хоть что — то навязали. Пусть даже хорошее, но если тебе это навяжут…

— Ага, — сказал Нод. — Погляжу я на тебя!

— Не успеешь. Я двадцать лет не протяну. Слушайте, ребята, а может, не трепыхаться? Пусть сами разбираются, живые.

Вот тут Ларт его и припечатал.

— Вы рано себя записали в мертвецы, господин Ктар. Мертвые не врут и не трусят. Легче всего сказать: я — никто, я — мелкая сошка, чего это я должен отвечать за Мир? Должны, никуда не денетесь. Слишком много у вас накопилось долгов. Сколько людей погибло, потому что вы не хотели рисковать? А сколько людей рисковало, чтобы вы не погибли? Извольте — ка отдавать долги, пока вы еще живы.

— За все надо платить, — сказал Ресни, — и равнодушие обходится дороже всего. Жаль только, что за наше равнодушие обычно платим не мы.

— Я слишком поздно понял, что нет чужой боли, — сказал Аврил, всякая боль — твоя.

— Людям надо жить, — сказал Нод. — Я тебе еще тогда говорил: как и что — твоя забота. Сдохни, в лепешку расшибись, а людям надо жить.

— Хэл! — оклик будто взорвался в голове, Хэлан так и подскочил. Чиркнул взглядом по пустой комнате, покосился через плечо. Кто — то стоял в дверях. У него похолодело внутри. Сидел и шелохнуться боялся.

— Что с тобой, Хэл?

— Господи, Майх! — он сразу как — то обмяк от облегчения. — Ну и напугал! Да так, схожу с ума помаленьку. Ты чего?

— Я — ничего, — холодно и раздельно сказал Майх. — А вот ты чего не отвечаешь? Четырнадцать часов… что я должен думать?

— Да ладно тебе, — с вялым благодушием отозвался он. — Заработался. Четырнадцать часов, говоришь? Быстро время идет в приятной компании.

Встал, ленивым движением отщелкнул шлем и без страха вдохнул застоявшийся за десять лет мертвый воздух станции.

А наутро они схоронили Ресни. Постояли под пристальным взором Фаранела и вернулись на станцию. Работать.

Первыми обжились схемы. Это были целые простыни; Майх застлал ими стол в центральном отсеке и один за другим клепал какие — то блоки. Спаивал, сваривал, свинчивал хитроумные разъемы, и Хэлан был при нем лишь подсобной парой рук. Подать, принять, придержать, подкрутить — но и от этого к ночи валился с ног. А Майха ничего не брало. Какое — то холодное остервенение вдруг одолело его, этакая расчетливая ледяная ярость. Вкалывал, как автомат, без передышки и без суеты, а когда Хэлан совсем выбивался из сил, усаживался за журналы и дневники.

Жег себя, а Хэлан был спокоен. Думал: пропаду, задавит проклятая мертвечина, вон до чего дошел — покойники мерещатся. А вышло наоборот. Спал на постели, где кто — то умер, ел оставленные мертвецами запасы, дышал десятилетней затхлостью — и ничего не мешало.

Была работа, которую он не знал, цель, к которой совсем не хотелось идти, безысходное решение, навязанное ему мертвецами — а он был свободен, как никогда. Самая лучшая пора: все уже решено, осталось только сделать. Голова отдыхает: главное есть, а случайного не угадаешь, и совесть угомонилась до поры. (Она еще свое возьмет, стерва такая, а покуда пусть отдохнет, рано ей меня жрать.)

Он глядел со стороны; как корчится Майх, жалел — и не жалел, ведь через это надо пройти, все равно надо, никуда не денешься. Ничего, малыш, не пропадем, это мне еще себя ломать и ломать, а ты… А ты?

А время текло: мчалось, как подстегнутое для Майха, плавно струилось для Хэлана, и он не сожалел о нем, нежась в навязанном покое своей безысходной свободы.

Кончили сборку; Майх остервенело гонял блоки на стендах второй лаборатории, а Хэлан дощелкивал невеселые загадки станции.

Оснащена — то она нехудо. Даже слишком. Две лаборатории, да мастерская, где чего только нет, да хорошая вычислительная машина, да купол наблюдения с мощнейшими локаторами. Наверняка не тюрьму они здесь строили, а что — то военное. Вот только Фаранел им подгадил, старый убийца, не потерпел людей под боком. А Ктен? Строили — то в одно время? Ну да, так, небось, и было задумано: какой — то секретный комплекс. А когда намронскую станцию прикрыли, так и Ктен оказался ни к чему. Вот ему и нашли применение — на свой лад. А раз на Ктене тюрьма, пришлось запечатать и Намрон — самым надежным способом.

Грязная история, обыкновенная до изжоги, и в ней, как в маленьком зеркальце, отражается Мир. Вывороченная, нечеловеческая логика и бессмысленная жестокость.

И горькая мысль: так что же, защищать этот пакостный мир только потому, что если его не защитить, будет еще хуже? Желать ему гибели? Но он прихватит с собой лучших из своих людей, ведь даже лучшие из нас слепы и глухи, и они увидят только то, что Мир, их Мир, гибнет, и его надо спасать. И даже не страх — просто тоскливое недоумение: почему именно я? Что я могу?

…Он сидел рядом с Майхом, пока тот не закончит расчет, и неспешные мысли потихоньку текли сквозь него. Вот сейчас Майх закончит считать, растолкует режимы и уйдет. Хорошо, что я буду один. Все равно я один, когда мы вдвоем, черт его знает что: только научился быть с людьми, и надо терять, надо успеть отвыкнуть, пока мы вдвоем. Майх должен улететь. Да, только так. Приключение длиной во всю жизнь, и ни в чем не виноват. Это мне теперь: что ни сделал — все равно виноват…