Она давно перестала стесняться… Сначала было противно, гадко до обморока – она подолгу стояла под душем, содрогаясь от отвращения, смывала с себя следы рук… мерзких лап. Потом долго сидела на кухне, босая, в махровом халате, отхлебывала коньяк из высокого стакана, постепенно тупея. Взгляд туманился, в голове начинало шуметь, мысли рвались, не додумываясь до конца. И тогда приходило облегчение. Цепляясь плечами за стенки, она брела в спальню, падала на кровать и проваливалась в мутный и тяжелый сон.

Иногда попадались вменяемые, но чаще друзья и партнеры Николая были просто подонками. Пьяными, грубыми подонками. Сцепив зубы, закрыв глаза, стараясь не дышать, она считала про себя секунды и минуты до последних конвульсий… клиента.

Некоторые хотели поговорить, им было интересно, почему да как, даже с их точки зрения, точки зрения морально-ущербных маргиналов, промышляющих на помойках и задворках жизни, часто на самом дне, то, что происходило с ней, было неправильно.

Она отделывалась короткими фразами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать от отчаяния. Иногда они говорили о своих семьях – жене и детях, с чувством превосходства, давая понять, что она дрянь, гостиничная шлюха, женщина, не стоящая внимания. А она повторяла себе: ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Бежать! Куда угодно! К черту, в преисподнюю, в тартарары! Полы мыть, пачкать руки, а не душу!

Человек ко всему привыкает. Через год она привыкла и больше не помышляла о бунте. Отупела. Говорила себе, что… подумаешь! Ее не убудет, Коля ее любит, вот-вот придут большие деньги, и они уедут! Купят дом… где-нибудь, когда-нибудь… в будущем. Нужно просто потерпеть немного, все будет. Если бы она покопалась у себя в душе, она поняла бы, что уже ничего не ждет, катится себе по инерции, день да ночь – сутки прочь – гостиничный номер, случайный пьяный мужик, потом горячий душ, стакан коньяка и полуобморочный сон. Любимый человек рядом. Всякая бывает любовь, у одних такая, у других сякая. Такая ее планида.

Она неторопливо красилась, сидя перед зеркалом; надевала красивое белье. Доставала безумно дорогие туфли – «рабочие», подумала угрюмо; прикасалась пробочкой дорогого парфюма к вискам, запястьям, ложбинке на груди; долго расчесывала свои длинные блестящие волосы – это называлось придать себе товарный вид. Красивое платье, плащ или шубка в зависимости от сезона, сумочка, перчатки… и можно выступать.

Она негромко постучала. Раздались неторопливые шаги, щелкнул замок, и дверь открылась. Крупный человек лет сорока, видный, в костюме, а не в халате или, чего хуже, в трусах – в простоте и жлобстве, бывало и такое, – стоял на пороге. Не похоже, что пьяный.

Он молча посторонился, и она вошла.

– Прошу вас! – Он сделал жест в сторону дивана. – Водки? Виски? Шампанского?

– Шампанского, пожалуйста, – сказала она.

Он достал из серванта бокалы, ловко откупорил бутылку, разлил. Пододвинул открытую коробку шоколадных конфет. Они выпили. Он откровенно ее разглядывал.

– Как вас зовут?

– Елена.

Она назвалась чужим именем – называть ему свое настоящее ей не хотелось. Это было как хрупкая стена между ними, как дистанция и последняя черта, и переступать ее она не желала. Было бы уместно спросить, как его имя, но она промолчала. Скорее всего, он соврет. Да и какая ей разница? Ее молчание не было бунтом, оно говорило лишь о равнодушии. Если бы она посмела, она бы сказала ему:

– Пожалуйста, побыстрее. Не надо разговоров «за жизнь», не надо лезть мне в душу.

Если бы она была бунтаркой, она бы прошипела:

– На, подавись! Чтоб ты сдох, сволочь!

Но бунтаркой она не была – разве бунтарка придет в гостиницу к незнакомому мужику и позволит ему… все?

Он откровенно рассматривал ее. Она упорно смотрела в сторону, чувствуя его настойчивый взгляд, чувствуя, как вспыхивают шея, лицо и уши.

– Хотите, поужинаем вместе? – вдруг спросил он. – Можно суши или цыпленка. Здесь хорошая кухня. Хотите? Я закажу.

Она кивнула. Он, казалось, обрадовался:

– Прекрасно! Не люблю ужинать один. Завтракать – нормально, а ужинать – увольте! Спасибо. Кстати, меня зовут Олег Максимович.

У него был приятный голос, мужественное лицо и красивые руки.

– Я у вас впервые, – сказал он. – Красивый город, старинный, патриархальный, с устоями… и эти золотые луковицы и конусы. Я никогда не видел на соборах конусы, седая старина, должно быть.

– Вы много путешествуете? – осмелилась спросить она.

– Приходится, по роду службы.

Она ожидала, что он скажет, чем занимается, но он промолчал. В дверь постучали – доставили ужин.

Несколько минут они ели молча.

– Как? – спросил он.

– Вкусно, спасибо.

– Еще шампанского? – Он снова наполнил бокалы.

– Вы давно знаете Николая? – вдруг спросила она, чувствуя себя бесшабашной и смелой. Что-то она почувствовала в нем – и это что-то мало сочеталось с Николаем и его друзьями.

– Нет, пару дней всего. Но слышал о нем от… людей. Вы с ним женаты?

– Нет.

– Давно вы вместе?

– Два года.

– Понятно. – Он задумался. Ей показалось, он хочет о чем-то спросить, но не решается, и она взглянула вопросительно. – Лена, зачем вам это?

Он все-таки спросил. Похоже, разговора «за жизнь» не избежать.

Она молчала, глядя в стол. Потом сказала:

– Не знаю. Сначала мне казалось, я спасаю его, любовь была, теперь… не знаю. Жалею, наверное. Коля пытается не играть… бывает, выдерживает по месяцу, один раз даже два, а потом срывается. Карты… это хуже наркомании. Он страшно мучается, кается, чувствует себя виноватым. Однажды хотел покончить с собой. У него друзья не очень порядочные… я не люблю их, они сбивают его с толку. Я делаю что могу. Он как ребенок, он пропадет без меня.

Он помолчал, потом сказал:

– Вы удивительно преданный человек, Елена. А еще говорят, что жертвенной любви в наше время уже нет. И часто вы… – Он замялся.

Она побагровела. Странное дело, она не стеснялась случайных дружков Николая, чувствуя себя другой, повторяя себе, что их грязь ее не испачкает. А этот говорил с ней так… по-человечески, участливо. Она словно взглянула на себя его глазами и почувствовала такой стыд, что перехватило горло.

– Нет, не часто… – Она не узнала собственного голоса. – Иногда ему везет и он выигрывает…

– Иногда… но чаще проигрывает?

– Чаще проигрывает, вот и вам проиграл.

Он кивнул. Разлил остатки шампанского.

– За вас, Елена! И за выигрыш в жизни и любви!

Она подумала, что он привык выигрывать, и в нем чувствуется хозяин жизни. Он не похож на Николая… что было ей удивительно – она забыла, что в мире существуют такие… такие… значительные люди – никакого мельтешения, надувания щек, хвастовства; люди, знающие себе цену и знающие, чего хотят. И еще она удивилась, что этот и Николай оказались за одним игорным столом, калибры у них были разные – мелкий аферист Николай, промышляющий по полуподпольным картежным притонам, и этот… козырный, с правильной речью и ухоженными руками.

Да-да, она отдавала себе отчет в том, что Николай был мелким аферистом, без образования, не привыкший работать. Но он был добрым малым, щедрым и веселым, он любил ее. Он делал ей подарки. Однажды, когда он попросил ее об… одолжении, он расплакался и сказал, что он последняя сволочь и слабак, проигрался в пух, все понимает про себя и знает, что Бог его накажет. И если она откажется или даже бросит его, он поймет…

И она растаяла. Ее никогда не баловали добрым словом – отец пил, избивал мать; та срывала досаду на дочке, которая всегда была виновата.

Мужчина взял пульт, вспыхнул экран плоского телевизора на стене – музыкальный канал, ретро. Негромкая музыка, что-то ностальгически-элегическое… сладкая жалоба скрипки. Он протянул ей руку. Она, помедлив, протянула в ответ свою. Подумала – разве сейчас так танцуют? У него сильная теплая рука… Она чувствовала его возбуждение, сердце его билось мощно, рывками. Объятия под музыку как преддверие постели…