– А где твой гость, ушел уже? – Вардитер оглянулась по сторонам и обиженно покачала головой: – Даже кофе не попил. Почему так быстро ушел?
– Он спешил по делам.
– Ну ничего, может, еще кто в гости заглянет, – вздохнула бабушка, разрезая праздничный торт. – А с кем же ты только что разговаривала?
– С сестрой, я поздравила ее с днем рождения.
– С нашей Арев? О, господи! И как она? Что у нее нового?
– Все хорошо, передавала тебе привет.
– Не сказала, собирается ли в Ереван? Могла бы разок приехать за столько лет, – укоризненно заметила Вардитер.
– Нет, не собирается пока. Не надо больше о ней, ладно?
– Ладно.
Старуха из последних сил старалась сохранять спокойствие, но дрожащие руки и опущенные в пол глаза выдавали ее волнение. Стремительный уход гостя обеспокоил ее, а осунувшееся еще больше лицо внучки говорило о том, что между ней и гостем, а может быть, и сестрой произошел какой-то неприятный разговор.
– Ешь, сртис матах, ешь, – сказала она, протягивая внучке тарелку с кусочком торта.
– Я попозже съем, пока не хочу. Погадаешь мне на кофе?
– И-и-и-щ, что за глупости ты говоришь, какая из меня гадалка?
– Не прибедняйся, ты ведь всем гадаешь. Ну же, погадай.
– Ну ладно, давай. – Старуха нехотя взяла чашку и повертела ее в скрюченных узловатых пальцах. – Хм.
– И что там? – подстрекаемая любопытством, Лусине заглянула в чашку.
– Все хорошо. Я же тебе говорила, что ты поправишься. Вот смотри сама. Видишь, длинная дорога в гору. Тяжелая дорога, извилистая. Кругом камни – препятствия. И тяжелые облака – болезни. И ты идешь по этой дороге. Видишь себя? – Старуха подвинулась ближе и ткнула пальцем в сгусток кофейной гущи, напоминающий женский силуэт.
– Вижу что-то, – ответила Лусине, прищурившись.
– Ну вот, ты уже почти поднялась в гору, а на горе стоит женщина. Видишь женщину в белом? Это доктор, который тебя лечит. А над женщиной чистое небо без единого облачка. Это значит, что она тебя вылечит и небо над нашим домом станет безоблачным. Не веришь – сама посмотри. Я тебе врать не стану, сртис матах.
– Верю, я вижу эту женщину. Только это не доктор, это мама стоит у небесных ворот и ждет меня. Она сегодня приходила ко мне.
Вардитер вздрогнула и разжала пальцы. Чашка ударилась о край стола и, издав щелчок, раскололась пополам.
– Это была не твоя мать, что, я родную дочь не узнала бы? – дрогнувшим голосом сказала Вардитер, стряхивая с юбки кофейную гущу. – Говорю тебе, это доктор. Вот увидишь, все сбудется, как я сказала. Ты пока отдохни, а я отнесу соседям несколько кусочков торта, пусть съедят за твое здоровье. – Вардитер отрезала от торта почти половину и повязала голову платком. – Смотри мне, не смей курить на балконе, – пригрозила старуха.
– Не буду.
– Знаю я тебя, все равно будешь, только не высовывайся, а то соседи увидят, потом позора не оберусь. Лучше уж на кухне кури, – проворчала Вардитер и с оханьем: «Эх, ашхар-ашар[6]», удалилась.
После ее ухода Лусине достала из ящика стола ручку, тетрадь в синей обложке, пошла на кухню и закурила сигарету. В последнее время курение не доставляло ей никакого удовольствия, вызывая головокружение и тошноту. Но многолетняя привычка была сильнее больного организма. Лусине жадно затянулась и взяла в руки шариковую ручку.
20 июня 2008 года
Здравствуй, моя дорогая Арев (зачеркнуто). Ну, привет, сестричка (зачеркнуто). Никогда не думала, что буду писать тебе письма… (зачеркнуто).
К черту приветствия. Я плохо соображаю и не знаю, как начать письмо человеку, с которым я не общалась шестнадцать лет. Шестнадцать лет, Арев, представляешь? За это время мы могли родить детей, вырастить их, выйти замуж и развестись. Мы могли тысячу раз обсудить наши проблемы, могли помириться или поссориться окончательно, мы могли многое…
Но не сделали. Ни черта мы не сделали и теперь уже никогда не сделаем, по крайней мере я.
Я умираю в неведении и страхе, оставляя робкую надежду на то, что ты приедешь в Ереван, прочитаешь мой дневник и захочешь найти нашего отца. Может быть, ты даже напишешь книгу, которую я так и не написала. Напиши, Арев. Мне кажется, что у тебя получится. Хотя о чем это я? Вряд ли ты приедешь. Почем мне знать, что ты чувствуешь спустя шестнадцать лет?
Последние три месяца я просила Господа послать прощение, и мне показалось, что я его получила. Я позвонила тебе, Арев, чтобы сказать, как сильно я сожалею, что причинила тебе столько боли и страданий. Позвонила, чтобы рассказать тебе правду о наших родителях, попросить продолжить поиски нашего отца. Я верила в то, что произнесу: «Прости меня, Арев», клянусь тебе, верила все то время, пока из трубки телефона доносились длинные гудки ожидания. А потом я услышала твой голос, и вся ненависть, которую я, как мне казалось, усмирила, вспыхнула во мне с новой силой. Мне снова захотелось ударить тебя, сделать тебе больно, очень больно. Так больно, как было мне все эти годы. Почему, Арев? Почему должна умереть именно я? Разве мало страданий выпало на мою долю? Разве Господу этого всего было мало?
Ты спросишь меня, в чем провинилась передо мной, но я не смогу ответить. Умом я понимаю, что ты не виновата, что тебя отдали Карену и Лилит. Разве ты виновата, что мой приемный отец оказался жалким, никчемным дармоедом? Что я провела молодость в нечеловеческих условиях, в то время как ты наслаждалась жизнью, не зная забот. Ты ни в чем не виновата, Арев. И я это понимаю. Я все понимаю, но сердце сильнее моего разума. Мое сожженное ненавистью, измученное сердце сильнее доводов рассудка. Даже сейчас, когда пишу эти строки, я ловлю себя на мысли, что все еще ненавижу тебя. И себя заодно.
Ты помнишь, Арев, на пятилетие нам подарили красные платья с бантами на спине и пышными воланами? Я сохранила это платье. Оно все так же висит у меня в шкаф у, как напоминание о том дне, когда я впервые почувствовала зависть. Детскую зависть, которая с годами переросла в ненависть. Ты удивишься, чему тут можно завидовать, ведь платья подарили обеим? Да, Арев, обеим, но их подарил твой отец. Твой, понимаешь? Тебе, потому что любил, а мне – из жалости. Только прошу тебя, не говори, что это не так. Он все время помогал моим родителям, чтобы я не чувствовала себя ущербной, помогал из жалости к маленькой девочке, чей отец не в состоянии заработать денег даже на хлеб, что уж говорить о нарядных платьях. Я слышала, как бабка Вардитер однажды сказала, что лучше бы отдала меня тоже Карену. Я запомнила. Это только кажется, что дети ничего не помнят. Я все помню, Арев, абсолютно все. Всю свою жизнь я чувствовала себя бездомной собакой, которая сидит на вокзале возле лотка с пирожками и смотрит на прохожих такими грустными глазами, что те не могут пройти мимо, не бросив ей огрызок еще дымящегося пирожка со склизкой мясной начинкой.
Я не хотела этой жалости, Арев, я мечтала, чтобы меня любили так, как любят тебя. Но, увы, мой отец не был способен на проявление каких-либо чувств, мать измучена бесконечными абортами, а наша дорогая бабушка слишком проста, чтобы разбираться в тонкостях детской психологии. И чем больше они жалели меня, тем сильнее я ненавидела ту, которую любили, – тебя, моя дорогая Арев.
Но это не единственная причина моей ненависти. Ты наверняка удивишься, узнав, что всю свою жизнь я была продолжением тебя.
Арев пошла в музыкальную школу – пошла Лусо. Арев купили новое пальто – Лусо такое же. Помнишь нашу последнюю встречу? Мы отмечали наше шестнадцатилетие. И снова были одинаковые платья, которые выбрал твой отец, одинаковые туфли. И мне стало невыносимо тошно. И больно. Так больно, что я захотела убить тебя или искалечить.
Знаешь, когда вы уехали, я испытала невероятное облегчение. Да, меня по-прежнему никто не любил, но и та, которую любят больше, не маячила перед глазами. Но я рано радовалась. Ты все равно находилась рядом со мной. В каждой посылке, в каждом денежном переводе. Ты была рядом: ты и твоя семья.
А потом меня выгнали из дома. Вышвырнули, как паршивую собаку. Но я снова радовалась, потому что у меня появилась цель – найти нашего отца. Я не буду описывать, через что мне пришлось пройти. То ли наша мать унесла секрет с собой, то ли хранительница семейных тайн бабушка Вардитер тщательно оберегала наш мнимый покой, но мне не удалось выудить из нее ни слова. Ни из нее, ни из моей приемной матери. Если бы ты знала, сколько сил и времени я потратила на его поиски! Все бессмысленно. Глупо и бессмысленно. Полгода назад Вардитер, вняв моим просьбам, сказала, что наша мать особо не жаловала мужчин вниманием. Бабушка вспомнила троих. Итак, нашим отцом мог быть: однокурсник матери Артур Паронян, он преподает философию в университете; ее школьный учитель Арташес Киракосян, в которого она была тайно влюблена, работает в школе, или сосед по лестничной клетке Арсен Сукиасян.
Вот такой утешительный приз преподнесла наша бабушка умирающей внучке, у которой наверняка не хватит сил докопаться до истины. Слишком поздно, теперь уже поздно.
Ну вот, ты знаешь все. Поймешь ли ты меня? Я и сама себя иногда не понимаю. Хотела написать, что я тебя целую, но передумала. Просто прощай. И прости меня, если сможешь, а если нет – так тому и быть. В конце концов, я ведь тебя не прощаю.
