Когда она пришла в себя, то увидела сквозь мутную пелену склонившийся над ней женский силуэт.

– Лусине… – простонала она и, превозмогая слабость, протянула руку, чтобы погладить лицо внучки.

– Это я, мама. Гоар, – ответила дочь. Рука Вардитер тяжелой плетью упала на белую простыню.

– Значит, все-таки умерла?

– Да.

– Ты знаешь, Гоар, когда умер ваш отец, я хотела сойти с ума, чтобы не чувствовать той боли, которая убивала меня. Но Бог сжалился надо мной и превратил часть моего сердца, ту часть, которая любила вашего отца, в камень. Черный камень, как ноготь сатаны[11]. Потом умерла твоя сестра. И вторая часть моего сердца окаменела. И вот сегодня мое сердце вдруг ожило. Превратившиеся в камень части ожили, ты понимаешь меня, Гоар?

– Понимаю, мама, – Гоар провела рукой по седым волосам матери. – Я тебя очень хорошо понимаю.

– Как думаешь, живое сердце выдержит такую боль?

– Да, потому что у тебя есть я, Артур, Карен, Арев и Гор.

Вардитер усмехнулась и отвернулась к окну.

– Лучше бы оно не выдержало, родители не должны переживать своих детей и внуков.

– Тебе надо отдохнуть, мама. Артур поехал в аэропорт встречать Арев. Она уже вылетела.

– Хорошо. Поехали домой. Я не могу больше здесь находиться.

Стюардесса объявила, что самолет идет на посадку. Анна пристегнула ремень и похлопала по плечу мирно дрыхнущего соседа:

– Проснитесь, мы уже подлетаем к Еревану.

Сосед вздрогнул спросонья и удивленно посмотрел на Анну.

– Мы идем на посадку, попросили пристегнуть ремни.

– А, точно, спасибо тебе, дочка-джан, – сказал он, защелкивая на животе ремень.

Анна подвинулась ближе к окошку. За стеклом иллюминатора в лучах солнца грудились плотные белые облака, через редкие просветы в которых виднелись заснеженные вершины гор. Анне вдруг стало страшно. Шестнадцать лет, на протяжении которых она отгоняла любую мысль об Армении, отсчитывались в обратном порядке, приближая ее к точке, с которой она начала новую жизнь. И когда стих рев моторов и голос стюардессы объявил, что самолет произвел посадку в аэропорту Звартноц, Анна вцепилась руками в подлокотники и растерянно посмотрела на своего соседа.

– Ты что, дочка? Не бойся, мы уже приземлились, – улыбнулся он и стал доставать из ящика над головой ручную кладь.

Из самолета Анна вышла последней. Пропустила вперед своих шумных и вечно куда-то спешащих соотечественников и неспешно побрела к эскалатору.

«Интересно, кто меня встретит?» – подумала она, наблюдая за толпой встречающих, из которой то и дело доносились восторженные крики: «Арсен-джан! Смотри сюда, вот я! Гей, Нарине, смотри, смотри, вон наша дочь!» Анна всматривалась в толпу, пытаясь разглядеть знакомое лицо, и вдруг увидела мужа своей тети Гоар – Артура. Тот стоял у колонны и смотрел на спускающихся по эскалатору людей.

За шестнадцать лет он изменился настолько, что Анна едва узнала в полысевшем, обрюзгшем мужчине голубоглазого красавца с орлиным носом, который он считал недостатком. Теперь этот нос нависал над верхней губой и вместе с обвисшими щеками на одутловатом лице производил впечатление несколько отталкивающее.

Артур был любимцем бабки Вардитер.

Привезенная в город мужем из глухой деревни, Вардитер так и не прижилась в Ереване. Город казался ей ненасытной утробой, переваривающей людей в разношерстную массу – женщин в мужских одеждах, мужчин с холеными руками, не знающих тяжелой работы, их детей, носящихся по пыльным ереванским улицам подобно перекати-полю. В городе все ей казалось неестественным и противным замыслу Творца – спящая под раскаленным асфальтом бесплодная земля, купленные на рынке овощи, выращенные чужими руками и оттого безвкусные, и даже текущая из крана вода – так непохожая на ледяную воду горной реки. И когда на ее пороге появился несколько угловатый рослый парень и попросил руку ее дочери Гоар, Вардитер довольно улыбнулась. Она посмотрела на его руки. Это были руки крестьянина. Мозолистые, наспех отмытые, с черной каймой под ногтями. Вардитер почувствовала в новом члене семьи родственную душу и приняла его с распростертыми объятиями. Она не догадывалась, что простая на первый взгляд душа Артура неистово жаждет вырваться из деревни и стать частью ненавистного ей города. Что зять будет долго мыкаться в поисках своего места под солнцем и жить на деньги ее старшего сына. Тогда она еще много чего не знала…

Анна спустилась с эскалатора.

– Здравствуй, дядя Артур.

Он словно очнулся от глубокого сна и рассеянно посмотрел на Анну.

– Здравствуй, дядя Артур. Это я – Ан… Арев.

– Здравствуй, Арев, – сухо ответил Артур. – Твоя сестра умерла два часа назад.

– Я вылетела первым же рейсом. Мне… Мне очень жаль.

– Пойдем отсюда.

Всю дорогу в машине они ехали молча. Артур нервно курил одну сигарету за другой. Анна сидела рядом и морщилась каждый раз, когда он жадно затягивался новой сигаретой и выпускал облако дыма в пропахший дешевым табаком салон. В какой-то момент Анне стало тошно. Нащупав ручку на двери, она открыла окошко, высунула голову и жадно вдохнула глоток свежего воздуха.

– Ты куришь? – спросил Артур.

– Курю, но сейчас что-то не хочется.

– Твоя сестра тоже курила. Правда, тайком, но один раз попалась на горячем, – процедил сквозь зубы Артур, мусоля в пожелтевших пальцах фильтр сигареты. – И откуда у вас эти дурные привычки? Э-э-эх.

– Где она умерла?

– В больнице. Вчера вечером впала в кому, а сегодня умерла. Врачи говорят, что опухоль сдавила дыхательный центр в мозгу.

– Почему вы не сказали об этом раньше?

Артур закашлялся, выбросил недокуренную сигарету в окошко и ухмыльнулся:

– И чтобы ты сделала, если бы узнала? Ты не общалась с ней шестнадцать лет.

– Она сама не захотела общаться со мной.

– Да-да, это у вас от матери. Гордость. Проклятая гордость. Вы скорее сдохнете, чем переступите через нее.

Анна ничего не ответила. Отчасти Артур был прав. И она понимала, что сейчас бесполезно что-либо доказывать.

– Ты в курсе, что мы продали квартиру и переехали в деревню? – спросил Артур.

– Нет.

– Давно уже. Твоя сестра не захотела переехать с нами. Она жила с бабушкой. Хоронить будем в городе. Так хочет твоя бабка.

– Вам виднее.

Через час машина подъехала к пятиэтажному дому, облицованному красным туфом. Анна с детства недолюбливала этот дом. Было в нем нечто зловещее и отталкивающее, равно как и в его обитательнице – бабке Вардитер. В детстве она пугливо озиралась и ускоряла шаг, поднимаясь по высоким ступенькам, и только на пятом этаже переводила дух и нажимала кнопку звонка. За дверью слышался резкий, дребезжащий звук и шаркающие шаги. Спустя минуту дверь со скрипом открывалась, и Анна видела на пороге вы сохшую старуху в черном. Та улыбалась и манила Анну костлявым пальцем:

– Иди ко мне, сртис матах. Иди же, Арев-джан, обними свою бабушку.

Дрожа от страха, Анна шла на ее голос, и тогда старуха крепко прижимала ее к груди, от которой неизменно пахло жареной картошкой вперемешку с ладаном, и шептала:

– Ты, моя красавица, так похожа на мою дорогую Карине.

Повзрослев, Анна поняла, что именно отталкивало и пугало ее. Карине, воспоминаниями о которой были насквозь пропитаны эта зловещая квартира и ее хозяйка. Комната Карине, которая осталась нетронутой с тех пор, как ее обитательницу увезли в родильный дом. Туфли и сапоги Карине, которые стояли на верхней полке в прихожей, шкаф с ее вещами, пианино – всегда открытое, с нотной тетрадью на пюпитре. Все в этом доме ждало Карине, будто она не умерла, а вышла в магазин за хлебом и вот-вот вернется. И когда бабка Вардитер гладила внучку по щеке и смотрела на нее полными слез глазами, Анне казалось, что на самом деле она гладит не ее, а свою дочь. Иногда старуха путала имена, но Анна не одергивала ее. Она понимала, что Вардитер живет в своем мире. В мире, в котором жива ее дочь.