Наша больница существовала в Иране многие годы. Ее авторитет принимали как эстафету сменяющиеся бригады советских врачей. Прием больных был платным, но более чем в десять раз меньшим, чем у местных врачей. Для самого бедного населения наша цена услуг была высокой, а плата другим иностранным врачам — запредельной. Хорошо обеспеченные люди, муллы и чиновники, предпочитали лечиться у нас. Как говорили местные жители, к шурави (так нас называли) шли за правдой и реальной быстрой помощью.

Мы не раз были свидетелями наглого грабежа больных врачами, бравшими большие деньги за будто бы сделанные операции. Например, при аппендиците или болезнях желудка послеоперационный рубец был на своем месте, а будто бы удаленный больной орган мы находили на положенном ему месте. Такое «удаление» приносило страдания больному и немалые деньги хирургу.

Я волновалась и расстраивалась, когда больному наши иностранные коллеги назначали очень дорогой, но бесполезный препарат, не говоря уже о бессердечии врачей, получивших большую плату, но шикающих на бедняков и относящихся к ним брезгливо.

Постоянно нас посещали представители фармацевтических фирм, оставляли дорогие препараты и обещали подарки за их назначение больным.

«Доктор-джан, неужели вы будете пачкать руки об этого курда?» — изумленно спрашивала меня переводчица. Вот он, этот курд, без сил лежащий на кушетке. Пропыленные его брюки завязаны у стоп тесемками. Он, по-видимому, неграмотный молодой работяга. Конечно, я разберусь, в чем дело. Ему и другим, таким же несчастным, отдам дорогие лекарства и велю прийти на повторный осмотр бесплатно. Иногда, видя страдания обездоленных людей, я звонила в отделение физиотерапии, чтобы подготовили аппарат Бернара, на десять минут прерывала прием и избавляла людей от боли из сострадания, без всякой платы. Переводчицам мои инициативы не нравились.

Местные врачи не знали, что основным принципом советской медицины была профилактика заболеваний, долечивание в санаториях и пансионатах, а также вседоступность бесплатной врачебной помощи и многих лекарственных средств. Мы также отличались от тегеранских коллег своей верностью клятве Гиппократа.

Истинным врачом, как говорили, врачом от Бога, был мой муж — Иван Николаевич. Такое звание мог получить от пациентов человек, не только берущий на себя ответственность за больного, не только овладевший обширными медицинскими познаниями, но имеющий любовь к своей профессии и особое свойство личности — милосердие. Он умел успокоить больного, пожалеть его, утешить, а также ободрить и вселить уверенность в выздоровление. Во многих случаях это заменяло обычные больничные мероприятия. В период отсутствия ультразвуковой и других видов томографий основой диагностики были его рентгенологические заключения. Прежде чем дать их, он вникал в истории болезни, как правило, беседовал с больными, выслушивал и смотрел их. Его диагноз был точным и квалифицированным. Он являлся обязательным членом наших консилиумов, с ним считались конкуренты. Муж блестяще владел не только специальными знаниями, но и искусством общения с больным человеком. Мы учились у него и удивлялись, как всего несколькими словами он влиял на дальнейшее течение болезни, а значит и на судьбу человека.

В угоду собственной наживе никто из нас не мог повредить больному. Мы жили по принципу: человек человеку друг, товарищ и брат. В государстве, где нам предстояло работать, господствовал другой принцип: человек человеку волк.

Наши врачи получали практически одинаковую, довольно высокую зарплату: половина, в местной валюте, выдавалась на руки, а половина, в рублях, поступала на счет в Москве. Ее мы ежемесячно переводили детям. Между собой мы, врачи, конкуренции не знали, были товарищами и друзьями, быстро решая профессиональные проблемы, когда возникали сложные случаи.

Не в наших возможностях было построить себе дворец и купить миллионный автомобиль, но именно советские больничные автобусы и скромные «Волги» пропускались полицией по тесным дорогам города беспрепятственно, а богатые коллеги злились в пробках (в то время пробки там были похожи на теперешние московские). Одного этого факта достаточно, чтобы стало ясно, какую конкуренцию мы составляли для иностранных коллег и какую популярность имели в Иране.

Однажды по телефону я получила приказ явиться вместе с переводчицей к директору больницы. Им был европейски образованный, очень популярный в Тегеране человек, работавший по-военному четко. Под его руководством больница со сравнительно небольшим штатом эффективно выполняла огромный объем работы. Он поручил мне осмотреть соотечественницу, находящуюся в частной больнице. Через пять минут нас встретил у подъезда ее хозяин, персидский врач.

Изумлению моему не было конца. Несмотря на сильную жару, он носил европейский мужской костюм с белой рубашкой и туго завязанным галстуком. На ногах были закрытые ботинки, халатом не пользовался, среди больных ходил в уличной одежде.

Пациенты размещались в обширном длинном здании одновременно с множеством посторонних лиц, что создавало впечатление базара. Персонал не имел медицинской формы.

Наша соотечественница находилась в узком пространстве, отгороженном от соседей занавесками сомнительной чистоты. Под койкой стоял чемодан с личными вещами и постельным бельем. На стуле рядом сидела убитая горем сестра больной, на полу, скрестив ноги, располагался пожилой брат. Они не могли оплачивать дорогое лечение.

Осмотрев больную, я сказала коллеге, что имеет место мозговой инсульт с параличом правых конечностей и полной потерей речи, требующий восстановительного лечения в течение многих месяцев, а может быть, и лет, и что я согласна только с двумя препаратами, а остальные в представленном мне длинном списке — лишь коммерческая нагрузка. Родственникам посоветовала немедленно отправить больную на Родину. По телефону я сообщила своему директору о ситуации.

Через сутки, благодаря мерам, принятым нашим шефом, больная на носилках была перенесена родственниками из поезда Тегеран — Москва на перрон пограничной станции Джульфа. Там ее уже ждали наши медики.

Советское посольство располагалось на огромной территории с парками и прудами. Здесь же находился дворец, в котором в 1943 году проходила историческая Тегеранская конференция. Невдалеке, на месте гибели А.С. Грибоедова, стоял его памятник. Дом посла, жилые и административные здания терялись среди аллей и водоемов.

В просторном зрительном зале дворца в нерабочие дни демонстрировались новые кинофильмы, организовывались встречи с приезжавшими к нам видными деятелями культуры.

Местные театры нас не привлекали. Они не шли ни в какое сравнение с нашими. Например, опера «Кармен» давалась на фоне убогой нищеты. Героиня изображала оборванную, растерзанную, падшую женщину.

Местные музеи — исторический и археологический — и выставку шахских сокровищ мы посетили неоднократно. Музей персидских ковров, открывшийся в 1974 году, был необыкновенно интересным.

Работавшие в Иране наши специалисты к праздникам устраивали концерты художественной самодеятельности. Нам по жребию досталось 8 марта. Несмотря на рабочую загруженность, к концерту готовились все: сочиняли стихи и песни, разучивали танцы, конферанс, шили своим артистам костюмы. Мощным хором пели: «Летят, летят в страну родную птицы, звенит капель, на улицах весна. Дает концерт советская больница, и нам, друзья, сегодня не до сна».

Бурную реакцию зала вызывали всем известные врачи-мужчины, в классических балетных пачках исполняющие танец маленьких лебедей. Зрители буквально захлебывались от смеха, когда они же, переодевшись в мальчиков в полосатых штанишках, хором и по очереди пели острые и злободневные частушки «для наших мам!»

Тегеранские дети были необыкновенно красивы. Легкая смуглость, нежный овал лица, густые черные вьющиеся волосы, огромные карие глаза. Но меня приводил в настоящий шок использующийся в то время в Иране детский труд.