вагона. Ребенком она была смышленым. Научившись читать самостоятельно, девочка знала наизусть множество стихотворений, которые непрерывно рассказывала новому другу. Особенно увлеченно она излагала «Сказку о царе Салтане», а также все, что написал Сергей Михалков о дяде Стёпе, а Лермонтов о Бородине. Лейтенант в свою очередь тоже что-то читал или рассказывал ей. Помощь его была особенно ощутимой, когда он вместе с мужем устраивал нас на ночлег в детской комнате вокзала.
За ночь нашему поезду поменяли колеса, соответствующие заграничным рельсам, и мы покатили по Германии. На чужом вокзале нас никто не встречал. Немец-таксист был очень любезен.
Город Дрезден разделялся рекой Эльбой на две части: старую, лежащую в жутких руинах, и новую, промышленную, не тронутую войной. В ней на улице Маринен Аллея располагался большой госпиталь. При фашистах он принадлежал известному хирургу Роту. Мы были знакомы с его работами. Один из видов хирургической операции носит его имя. Во время нашего появления он являлся армейским госпиталем 1-й танковой армии, расквартированной в Дрездене.
Как везде и всегда, с жильем были трудности. Предупредив, что жилье временное, нас поселили в одной из комнат просторной четырехкомнатной квартиры напротив госпиталя. Две смежные комнаты занимал подполковник с женой и дочкой. Третья комната принадлежала чете военных врачей с пятилетней девочкой.
Наша комната была большой, мебель в ней — старинной немецкой. Часть стены занимал необыкновенный буфет из красного дерева. Письменный и обеденные столы были антикварными. На двух больших окнах — бархатные шторы. Позже, когда я рассмотрела новое жилище, заметила в рисунке тисненого бархата фашистскую символику. К моему удивлению, оказалось, что комната не отапливается. При старых хозяевах она предназначалась для спальни, а экономные немцы спят в истопленных помещениях. Стало понятным, чем немецкий климат отличается от российского, но семья без тепла обходиться не могла. Этот жизненно важный вопрос был решен быстро. Явились солдаты с печкой-буржуйкой, установили ее, пробив стену, и научили меня, как топить печь немецким угольным брикетом.
В это время со станции был доставлен багаж. Им служил старинный поместительный сундук, неизменно сопровождавший нас при переездах. В нем находилась не только детская коляска и ванна, всякая посуда и одежда, но и коробка с необходимым питанием на первые дни для меня и детей. Мужа кормила офицерская столовая. Новый этап нашей жизни начался благополучно, если не считать того, что муж получил под свое командование передвижную рентгеновскую лабораторию и мог бывать дома один раз в неделю. С первых дней в новых обстоятельствах я осталась с детьми одна.
Первой свою товарищескую помощь предложила пятилетняя соседка, тотчас подружившись с моей дочкой. До открытия детского сада родителям приходилось оставлять ее дома в одиночестве. Особой она была самостоятельной, избалованной и капризной, доводившей мать до истерик.
Девчушка с большим удовольствием фактически поселилась у нас, прибавив мне лишних забот. Но вести себя ей приходилось по моим правилам. Ее родители несказанно обрадовались резким переменам в характере непослушного чада и всячески старались мне помогать.
Другая соседка, имевшая дочку-школьницу и хорошо знавшая гарнизонные трудности, охотно нянчила мою новорожденную. В который раз в жизни я ощутила на себе дружескую помощь товарищей
по службе и в свою очередь старалась чем-то помочь им. Эта незабываемая зима 1955 года была очень трудным периодом жизни.
Но пришла весна. Дети подросли. Госпиталь получил новое жилье для военнослужащих. Нам предложено было переехать в отремонтированную виллу, брошенную в свое время фашистами. Она находилась в получасе ходьбы от госпиталя, на берегу Эльбы, в центре немецких кварталов.
Я выбрала две большие солнечные комнаты на втором этаже. Переселение еще двух офицерских семей почему-то задержалось. Все лето с детьми я опять прожила на новом месте в одиночестве.
Муж со своей командой появлялся только в субботу вечером. Мы тщательно обследовали виллу, заперли все двери пустующих помещений, подвал и чердак. Ключ от парадного входа постоянно был со мной. На второй этаж вела белая мраморная лестница. Вокруг обнаруживались следы бывших обитателей: стойки и гнезда для оружия, шкафы с элементами вражеского обмундирования, разбитая и целая посуда, помеченная свастикой. Я старалась не бояться. Тем более что начальник госпиталя принял во внимание, что я — офицер запаса, да еще и «Ворошиловский стрелок». Он лично распорядился выдать мне боевой пистолет. Уставшая до упаду за день, я крепко спала ночью в чужом, чем-то пугающем доме.
Вилла была окружена большим запущенным садом. Угадывались следы дорожек и аллей. Незнакомые мне огромные деревья давали густую тень, но не имели коры. Цвел и плодоносил грецкий орех. Сами по себе карабкались по стенам плетистые розы.
По улице, отделявшей нас от Эльбы, довольно часто ходил трамвай. Обслуживали вагон две женщины в форменных брючных костюмах. На каждой остановке кондуктор выходила из вагона, помогала пассажирам при высадке и посадке. Вместе со мной она втаскивала коляску с ребенком на специальное место в вагоне. Пассажиры общались приглушенными голосами, дети не кричали и не плакали. Независимо от того, сколько людей было в вагоне, никто не занимал места для инвалидов. Лишние, по мнению кондуктора, пассажиры оставались ждать следующего трамвая. Только тогда, вскочив на подножку, она громко кричала: «Абфарен!» («отправлен»). Мы с мужем местных порядков никогда не нарушали. Немцы относились к нам уважительно. Мы оба страдали, вспоминая наше домашнее бескультурье, но изменить его, конечно, были не в силах.
Постепенно, привыкнув к новой обстановке, я стала знакомиться с соседками. Мне нравились их дети, строгий порядок и чистота вокруг. Фрау в свою очередь относились ко мне радушно. Мое имя среди них звучало как «фрау Ева». Особую симпатию вызывала младшая дочка Оля. Она откликалась на имя Хельга и не сходила с рук немецких мам, доверчиво обнимая их за шею. Общение с соседками было дружеским, со смехом, путая немецкие и русские слова, мы пытались учить друг друга своим языкам.
САДОВНИК
Если выйти из калитки сада, окружавшего бывшую фашистскую виллу — наш временный дом в Германской Демократической Республике, и перейти трамвайные пути, то окажешься на бульваре роз. Он тянулся по берегу реки Эльба. Гуляя с детьми по дорожкам среди невиданных ранее сортов роз и вдыхая их волшебный аромат, я вспоминала Родину. Меня неотступно мучил вопрос: «Почему?» Почему в течение десяти лет после войны, предельно напрягая все свои силы, мы не можем восстановить нашу страну? Почему мы — победители — живем в нищете, не имея подчас сменной одежды и нормального жилья, а у немцев — земной рай и магазины ломятся от обилия различных товаров?
В розарии можно было купить свежий букет любых роз, но по довольно высокой цене. За мой букет киоскер (он же садовник) денег с меня не взял. Это был человек средних лет, жестоко искалеченный войной. Наблюдая за его работой издали, я поняла — он перенес несколько ранений. Угадывались остатки левостороннего паралича конечностей; правая нога была несколько короче левой, что свидетельствовало о давнем тяжелом и неправильно сросшемся переломе костей, правая рука была ограничена в движениях — значит, и ей досталось. Главным я считала ранение в голову. По некоторым деталям его общения с окружающими я осмелилась предположить наличие эпилептических припадков.
Используя свой далеко не совершенный немецкий, я попыталась узнать, кто был хозяином занимаемой нами виллы. Немец знал несколько русских слов, но ответить на мой вопрос не мог. Образно он рассказал об ужасах войны в России, неодобрительно упомянув неизвестного мне фельдмаршала фон Бока. Против нас на фронте он воевал два года. Содрогаясь, в состоянии ужаса и возбуждения, он назвал город Ржев, где тридцатиградусные морозы застали немецкие войска в летнем обмундировании. Большую часть его эмоциональной речи я не поняла, но хорошо знала слово «фляйшвёльфе» (мясорубка). При бегстве и массовом отступлении он был тяжело ранен и попал в наш плен. Опустив голову и не скрывая слез, он поведал, как советские врачи в госпитале для военнопленных спасли ему жизнь.
