Все, слышавшие эти высокие ответы, — даже гордые саддукеи, пришли от них в восхищение[605]. Народ изумлялся и увлекался ими, а некоторые из книжников (которых св. Матфей называет законниками, а св. Лука — грамматиками, а Иосиф Флавий — толковниками закона), довольные духовным поражением не поддававшегося их рассуждениям скептицизма, не могли не выразить громко благодарного сознания, что Иисус действительно хорошо отвечал саддукеям. Нечеловеческая мудрость и глубокое знание, видимые из Его ответов, нередко приобретали Ему, хотя и мгновенное, расположение Его врагов. Но ненасытный дух казуистики и разногласия пробудился снова. Один из книжников, изучавший Тора (закон), задумал испытать глубину Христова учения и Его мудрости. Он задал вопрос, с первого взгляда обличавший его ложное и видимо недуховное воззрение: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе?

Раввинские школы, при их путаной, материалистической, поверхностной системе преподавания, которая основывалась на словоизвержениях и поклонениях букве, придумали множество ничтожных тонкостей для изъяснения Моисеева закона. Между прочим они приложили всю мелочность своей души на фантастическое определение счета, классификации, веса и меры всех взятых вместе и порознь заповедей обрядового и нравственного закона. Таким образом, они пришли к мудреному заключению, что там существует 248 утвердительных правил, т. е. сколько членов в человеческом теле, и 365 отрицательных, по числу артерий и вен у человека или дней в году; общая сумма их будет 613 или количество букв в десятословии. Так как, по закону Моисееву[606], каждый еврей обязан был на углах таллифа носить кисти (цициф), пришитые голубой ниткой, то, — сосчитывая, что каждая кисточка должна была состоять из восьми ниток и пяти узлов, а буквы в слове цициф составляют сумму 600, общее число будет снова 613, т. е. равно с общим количеством букв заповедей. Впрочем, некоторые раввины насчитывали 620 правил, по сумме слова Кафер (венец), мудрецы Великой Синагоги сократили до одиннадцати, согласно псалма 15, причем замечали, что у Исаии числится только шесть, у Михея три, у Аввакума одно правило.[607] Само собою разумеется, что из такого огромного количества правил и запрещений не все могли иметь равное достоинство: поэтому некоторые назывались каль (свет), а другие кобгед (тяжесть). Которая же из них наибольшая заповедь? Согласно учения некоторых раввинов, самою важною была та, которая говорила о тефиллине и цицифе, и кто старательно собладает ее, того следует считать сохранившим весь закон. Гиллел, указывая одному прозелиту-язычнику на 18 ст. 10 гл. кн. Левит, сказал, что в ней вся сущность закона, а остальное только толкование на него. Раввин Иосиф Бен Рабба[608], когда его спросили, что наиболее всего приказывал ему сохранять его отец, отвечал: «Закон о кистях. Он сам, сходя раз с лестницы, зацепился за что-то кистью и оторвал ее, а потом не хотел двинуться с места, пока не была она пришита снова».

Некоторые думали, что нарушение правил об омовениях было так же преступно, как и человекоубийство; другие считали, что правила мишны все — «тяжесть», а из правил закона одни— «святые», другие — «тяжесть». Были и такие, которые считали самою величайшею третью заповедь. Но ни один из них не додумался до той истины, что произвольное нарушение одной из заповедей есть нарушение всего закона, потому что цель всего закона есть повиновение Богу[609]. По вопросу, предложенному книжником Иисусу, между шаммаитами и гиллелитами была рознь и обе школы, по обыкновению, ошибались, — шаммаиты, толкуя, что важнее всего исполнение простых наружных обрядов, независимо от духа, в котором они совершались, и принципа, которые они поясняли действием; гиллелиты, думая, что внутреннее содержание всякой положительной заповеди не заключает в себе никакой важности, и не видя того, что великие принципы существенно необходимы для должного исполнения самомалейшей обязанности. Только наилучшие и более просвещенные раввины глядели прямо, считая, что важнейшею из заповедей, заключавшею в себе источник всех других, была та, которая обязывала любить единого истинного Бога. Иисус имел уже раз случай выразить свое одобрение такому суждению[610] и теперь вновь повторил его.

Тефиллином, или филактерией, назывались два кусочка пергамента, завернутые в кожаные мешочки, которые прикреплялись к вискам. На пергаменте были написаны изречения из книг: Исхода (13, 1-10; 11–16) и Второзакония (6, 4–9; 11, 13–21). Секта новых фарисеев под названием Перушимов, во время Спасителя, по словам евангелиста Матфея, расширяла хранилища свои, то есть увеличивала до крайности филактерии и воскрилия (цициф) одежд своих (таллиф). Указывая на книжниковы тефиллины, из которых на одном написана была Шема[611], прочитываемая дважды в день каждым благочестивым евреем, — Иисус сказал ему, что наибольшая заповедь: слыши, Израиль, Господь наш Господь един есть, и вторая подобная этой: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Любовь к Богу, имеющая последствием любовь к человеку, — любовь к человеку, нашему брату, как результат любви к нашему общему Отцу; на сих двух заповедях утверждаются (или в буквальном переводе висят) весь закон и пророки[612].

Вопрос в том смысле, в каком высказан книжником, был предметом споров, которые происходили в школах совершенно непроизводительно и бесполезно. Но книжник должен был видеть, что Иисус, отвечая на вопрос, не выразил готовности на пустой спор в духе сварливой логомахии, к которой привыкли книжники и фарисеи, — и своим словом не освятил общих заблуждений и ересей относительно превосходства обрядности перед нравственностью, предания пред законом, решений соферима пред словами пророческими. Заповеди, на которые Он указал как на величайшие, были не специальные, а общие, — не избранные из многих, но заключающие в себе все остальные. И действительно, книжник имел на столько смысла, что заметил это, — на столько совести, что признал ответ Иисуса мудрым и высоким. Хорошо, Учитель, — воскликнул он, — истину сказал Ты; причем доказал, что читал Св. Писание, потому что мог сделать перечень из пророчеств, доказывающих, что любовь к Боту и любовь к человеку лучше, чем всесожжение и жертвы[613]. «Я давно хотел бы послушать таких слов, — говорит св. Ириней[614], но не нашел до сих пор никого, кто бы сумел сказать их». Иисус похвалил чистосердечие книжника, сказав ему в выражениях, в которых слышалось милостивое одобрение и важное предостережение: не далеко ты от Царствия Божия. Это означало, что ему удобно было войти, но есть опасность уклониться в сторону, а когда бы он вошел, то увидел бы, что вопрос его был заблуждением и ложью, и что кто сохранит весь закон, но нарушит хотя одну йоту, повинен всему закону[615].

С этой поры не было уже никаких покушений, чтобы уловить или уничтожить Иисуса на словах. Синедрион из неудач своих замысловатых стратагем и унижений своей кичливой мудрости узнал на опыте, что одного луча света с высоты солнечной, где парит дух Иисуса, было достаточно для того, чтобы рассеять и разметать врознь туман мирских состязаний, пустопорожних споров, среди которых они жили, двигались и существовали. Они убедились, как Он во всякое время, когда только желал, располагал всесокрушающими орудиями истины, которые они старались направить против Него, но с такими бесплодными р печальными результатами. Тогда предложил Он им вопрос[616], извлеченный из мессианского псалма и основанный ка их же принципах толкования. Там встречается выражение: сказам Господь (Егова) Господу (Адонаи) Моему: «седи одесную Меня»[617]. Каким же образом Мессия мог быть сыном Давидовым? Могли Авраам называть своим Господом Исаака, Иаков — Иосифа или кого-либо из своих дальних и близких потомков? Если нет, то почему же Давид поступает таким образом? На это был один ответ: потому что Мессия должен быть Сын Божий, а не человеческий, — сын Давидов по человеческому рождению, Господь Давидов по Божественному существу. Но они не могли высказать ни такого простого, ни какого бы то ни было другого объяснения, потому что Йисус был Мессия, а они отвергли Его. Они лучше хотели не знать, что по плоти Он есть сын Давидов, а когда как Мессия Он назвал себя Сыном Божиим, то они в благочестивом ужасе подняли руки и схватили камни, чтобы убить Его. То же было и теперь. Так как они отвергли нить веры, которая привела бы их к истинному объяснению, то вся мудрость их оказалась крайним заблуждением. Хотя они так сильно кичились званием вождей народных, — по своей сущности настолько же основательным и важным, как их мессианские надежды, — однако в течение одного и того же дня уже в другой раз изобличены были в том, что они слепые вожди слепцов.