Это намерение начальствующих было известно Ему и некоторым из слышавших от Него, а вообще составляло глубокую тайну, которая скрывалась от большинства народа. Виновные хранили молчание, а не знающие восклицали: не бес ли в Тебе? Кто ищет убить Тебя? Почему же говорили они с такою излишнею зверскою тупостью? Не отвратительно ли высказалось ими обвинение, которого несправедливость, неосновательность и нелепость им вполне известна? Не вспала ли на душу этих полуотвергшихся от Него людей невольная мысль: какое расстояние отделяет их от Проповедника? Как велико Его превосходство в сравнении с ними? Не огорчало ли их это превосходство? Ужели эти люди не сознавали в своих слишком материальных, желчных и ничтожных душах, что этот Пророк пришел не уступать таким стремлениям, какие руководствуют ими, но увлечь их в страну, воздухом которой они не дышали? Ужели в сердцах их не было бессознательной ненависти порока к добродетели, отвращения тьмы к свету? Сказали ли бы они: «не бес ли в Тебе», когда бы услыхали от Него лично, что есть между ними замышляющие на Его жизнь, если бы они не чувствовали себя способными в одну минуту привести в исполнение такой низкий заговор, даже собственными своими руками?
Иисус, не обратив внимания на их грубое нахальство, а указав на исцеление, совершенное Им в субботу[432], удивлялся, отчего бы могло им показаться странным, что Тот, кто имеет власть совершать такие дела, должен быть несравненно выше их ничтожных, обрядовых, доходящих до фанатизма пониманий о святости субботы. Пользуясь всегда случаем дать поучение, что делами милосердия, а не буквальным пониманием исполняется Закон, Иисус на основании их же чисто обрядовых левитских правил доказал им, что Его целительное слово ни в каком отношении не нарушало субботы. Моисей установил, или скорее восстановил, обрезание на восьмой день после рождения и, если этот день приходился в субботу, то они без всякого затруднения исполняли законное повеление. Если закон об обрезании выше закона о субботе, то не выше ли его закон любви? Если допускается целый ряд действий для нанесения ран, как это делается при обрезании, то почему же несправедливо допустить одно слово для полного исцеления? Если то, что представляет только знак освобождения, не отлагается даже на один день по случаю субботы, то почему же преступно не отсрочивать ради субботы действительное и полное освобождение? А затем, обобщая свои рассуждения, Иисус прибавил: не судите по наружности, но судите судом праведным: вместо того, чтобы довольствоваться постоянно поверхностным взглядом, углубитесь лучше в сущность справедливости.
Слушатели Его были изумлены и поражены. Тот ли это, котораго ищут убить? твердили они. Не удостоверились ли начальники, что Он подлинно Христос? Но мы знаем Его, откуда Он; Христос же, когда прийдет, никто не будет знать, откуда Он.
Ответ Иисуса был тот, что они знают, откуда и кто Он, но на самом деле Он пришел не сам от Себя, а от Того, которого они не знают. Эти слова привели снова в бешенство народ. Они от души желали, но не смели схватить Его, потому что, вероятно, нашлось бы между ними много личностей, убедившихся Его словами и принявших такое множество Им чудес за неопровержимое доказательство Его права. Синедрион, участивший свои заседания в соседней с храмом каменной зале собраний, был извещаем через своих служителей о том, что Иисус делает и говорит, и, не показывая этого, наблюдал за Ним постоянно со злобою и завистью. Эти произносимые в пользу Иисуса возгласы, это глубокое благоговение и верование в Него, которое, назло им, увеличивалось на их глазах, они считали для себя унизительными и опасными. Надо было решиться на более смелый образ действий. И вот, они выслали своих служителей, чтобы схватить Иисуса внезапно и тайным образом, при первом удобном случае. Но Он не чувствовал страха; Ему недолго оставалось еще побыть с ними, и затем Он возвратится к пославшему Его. Тогда они станут искать Его, не с неприязненными намерениями, а вследствие мучительных упреков совести и стыда; но все поиски их будут напрасны. Намек этот не понять Его врагам. В дни смятения и ужаса, которые наступают, они поймут его окончательно, теперь же они с насмешкой предположили, что Он, вероятно, намеревается удалиться и учить язычников.
Так прошел этот замечательный день, а в последний день праздника Иисус снова явился в храм. В этот седьмой или восьмой день происходила обыкновенно торжественная и радостная церемония. С раннего утра народ толпился в храме и, когда утренняя жертва была возложена на алтарь, один из священников с золотою чашею шел на ключ Силоамский у подошвы Сиона. Зачерпнув в нем три лога воды, он возвращался триумфальной процессией в храм через Водяные ворота. При входе во двор священные трубы трубили радостно до тех пор, пока священник не опускал чаши на подножие алтаря. Там переливал он воду в серебряный сосуд, стоявший на западной стороне, и наливал вина в другой такой же сосуд с восточной стороны. Затем пели великое «аллилуя», и вслед за стихом[433]: исповедайтеся Господеви, яко благо, я ко в век милость его[434], все предстоявшие вокруг алтаря с торжеством помавали своими люлабами. Вечером все предавались удовольствиям, так что раввины говорили, что нечувствовавший радости «при черпанье воды» не имеет понятия о радости.
Намекая ясно на этот радостный обряд, Иисус обратил внимание толпы в храме, как внимание самарянки при колодце, на новую истину, а также на духовный[435] и исторический[436] смысл обрядов, которых они только что были свидетелями. Кто жаждет, возгласил Он, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Лучшие их них в глубине души своей сознавали необходимость в наитии Св. Духа, которого мог ниспослать один только Тот, кто говорил с ними: но открытое исповедание Его за пророка и Христа привело бы в отчание других, которые, не умея отрешиться от своего узкого догматического представления, составили понятие об Иисусе, обличавшее только их невежество: разве из Галилеи Христос приидет? Разве Он прийдет не из Вифлеема и родится не от племени Давидова?
Во время этого разногласия в мнениях явились служители, посланные фарисеями схватить Иисуса, но не решились исполнить своего намерения. Пока они бродили среди дворов храма, стояли за колоннами, полускрытые, но замеченные, может быть, Тем, кого выжидали, они должны были слышать некоторые из божественных слов, слетавших с уст Его, а услышав их, не смели исполнить поручения. Ими овладело святое увлечение, которому они не могли противиться; сила бесконечно большая, нежели их собственная, уничтожала их силу и парализовала их волю. Слышать Его означало не только быть обезоруженным на всякое покушение против Него, но почти обращенным из злейшего врага в благоговейного ученика. Ни один человек не говорил так, как Он, — вот все, что могли сказать они. Такое смелое неповиновение положительным приказаниям могло бы навести на них страх ожидания дурных последствий, но послушание требовало еще большей смелости; оно заставляло считать за ничто эту разъедающую рану, которою поражает преступную грудь пробужденная совесть. Фарисеи встретили их озлобленными криками. Разве и вы намерены прельститься этим пророком невежд, этим любимцем проклятой и жалкой черни? вопили они. Тогда Никодим решился высказать свое робкое слово в защиту Иисусову. Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? На такое справедливое возражение фарисеи не имели ответа и только кричали: и ты не из Галилеи ли? — а затем, обращаясь снова к старому невежественному догматизму, прибавили: разсмотри и увидишь, что из Галилеи не приходил пророк.
