Простейший тест на выявление невроза. Вопрос: «Спите ли вы, мсье, с открытой форточкой?» Ответ: «Да… То есть, нет, но… Я бы хотел и даже с радостью, но не могу. Не в силу страха перед холодами, а в силу страха перед звуками. Не умею, знаете ли, не слышать…»
Плохо, очень плохо, что не умеем. И снова бром с димедролом, душ Шарко и ватные тампоны в ушных раковинах. А как иначе? Ангелы порхают всегда бесшумно. Топают и грохочут Велиалы с Вельзевулами. Еще одна из грустных данностей. В нынешней Палестине нынешнему Молоху в жертву приносят Тишину – этакую золотую рыбку, не умеющую даже вскрикнуть, когда в нее вонзается нож.
Струя из-под крана неспешно наполняла ванну, я ежился эмбрионом, не в состоянии согреться. С пугающей силой мне хотелось напустить на землю лютого холода – того самого, что сотрясал тогдашнее мое тело. Я мечтал о наводнениях и граде, о лавинах и снеге, что остудили бы неугомонных людей, выветрили бы из них зверей и бузотеров. Я взывал к морозу, что загнал бы забияк в дома и не давал высунуть носа. С ужасающей ясностью я вдруг понял, что всемирный потоп действительно был. Понял и вспомнил. И поверил в миф о прикованном к скале Прометее. Давать спички детям опасно. Слишком быстро огонек превращается в пламя пожаров. Люди освоили это искусство в совершенстве. Алхимия разрушения проникла в кровь, в гены. Это стало ремеслом, уважаемой профессией.
Той ночью я спал в обнимку с грелками. Утро покрыло окна калеными узорами. Я проснулся под торжествующий вой метели, под скрежет голой ветки об окно моей комнаты. Взглянув в зеркало, я содрогнулся. Изменения коснулись не только окружающего. Что-то стряслось и со мной. При повороте головы, лицо пугающе вытягивалось – уходило, увеличиваясь, растворялось и бледнело. Наверное, я был отражением погоды.
Температура падала в течение трех дней. Мне было страшно, но я торжествовал. В чем-то я стал чуточку умнее. Или может, прозорливее…
Дверь отворилась беззвучно, и, проникнув в собственную квартиру воровским крадущимся шагом, я повесил лоснящийся от влаги плащ на крючок, а зонт в раскрытом состоянии пристроил в углу. Надо было присесть или прилечь – короче, отдохнуть. Хотя слова «отдых» я никогда не понимал. Что-то не ладилось у меня с этим термином. Я знал, что отдохнуть – значит выспаться на все сто, но также знал, что отдохнуть на всю катушку – значило уже нечто совершенно иное. Отдыхая на всю катушку, люди не находили порой сил на следующее утро, чтобы элементарно сползти с кровати или напротив – доползти до нее.
Некоторое время я бездумно просидел в кресле. Затем сунул в рот ломоть батона, механически стал жевать. Стены и потолок глядели на меня, я на них. Каждый при этом думал нелестное. Да и что там думать! Так себе была квартирка – средней ухоженности, без мебельных и архитектурных излишеств. Разве что много книг, но и те стыли на полках взводами и батальонами, взирая на мир без особой надежды. В строю – оно всегда в строю. Меж страниц плоско и угнетенно молчали мысли, сжатые неимоверной теснотой строки буднично выцветали. И только где-то под обоями тихонько шебуршала жизнь. Усатая разведка следила за мной, карауля хлебные, просыпаемые на пол крошки. «Хрена вам! – подумал я. – Все подмету и вытру!» И тут же под полом сонно завозилась мышь. Что-то приснилось ей мутное – тычок швабры или, может, человеческий башмак, прижимающий хвост. Машинально хлопнув ладонями, я погубил пролетевшую моль, и так же машинально припомнил, какое удовольствие мне доставляло в младенчестве пугать бабушек воплями: «Оль! Оль приетеа!» И бабушки, тяжело топоча, мчались ко мне, всплескивая руками, пытаясь поймать пыльнокрылого мотылька. Бабушки любили вязать. Кофты, носки, варежки. Моль была для старушек первым врагом…
Невидимый тигр подкрался со спины и рявкнул мне в ухо. Кусок застрял в горле, заставив раскашляться, и не сразу я сообразил, что это всего-навсего трактор. Надсадно взревывая мотором и бряцая стальными доспехами, гусеничный монстр неспешно пересек улицу. Жалобно зазвенели оконные стекла, зябко содрогнулся шкаф. Как и я, они тоже побаивались цивилизации.
В конце концов рокот дизеля уплыл вдаль, потревоженное сердце успокоилось. Как только батон, четвертованный и искромсанный, переправился узилище желудка, пальцы тут же подцепили случайную книгу. Наугад распахнув ее, я лениво заскользил глазами по строчкам. Иногда такое бывает. Буквы, как иероглифы, и никак не сливаются в мысль. Виноват либо читатель, либо автор, либо оба вместе. В данном случае виноват был, видимо, я. Нужно было сделать усилие, и я сделал – предварительно крякнув, прищурив один глаз и закрыв другой. Что-то перещелкнуло в голове, и вместе с Солоухиным я двинулся степенным шагом по лесу, выискивая занимательно-загадочное чудо природы – грибы. Чувствовалось, что Солоухин мужик азартный, но азартно на этот раз не получалось. Грибы отчего-то не волновали. Вообще ничто не волновало.
Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону. Плохо дело, если ничто не волнует. Аморфность – это ненормальность, это корова в стойле. Зачем тогда жить? Ради страха однажды расстаться с жизнью?
Вспомнились вдруг словечки психиатра: фобия, психастения… Доктор заявлял, что это нормально. Значит, НЕнормально – жить БЕЗ страха? Но если норма – покой, то какой же покой, когда трясет? Землетрясение покоем не называют. И тоже, кстати, говоря, страшно. Значит, страх – вещь естественная, в некотором роде – даже признак здоровья? Замечательно! Я здоровый человек, жалующийся на собственное здоровье. Не идиотизм ли? Окончательно запутавшись, я разозлился, но злость получилась безадресной, какой-то абстрактной. Да и в чем, если разобраться, виноваты медики? Они как все. Вынуждены писать и отписываться. Времени на лечение попросту не остается. Рецепты, квитанции, справки… А что делает наша доблестная милиция? Тоже пишет. Акты, протоколы, отчеты. И наука пишет. Взвесьте любую кандидатскую или докторскую – выйдет не менее килограмма, а то и двух. Суньте в печь, – сгорит не хуже добротного полена. И калорий столько же отдаст. Боже мой! Мы превратились в нацию писателей! Оттого, верно, и перестали смотреть снизу вверх на титанов вроде Пушкина, Тургенева и Цветаевой. Что нам Пушкин, коли сами могем!..
Часы, стоящие на телевизоре, явственно шевельнули стрелками, показав сначала вместо семи восемь, а через мгновение девять, и я запоздало сообразил, что идут они совершенно неверно. Судя по всему, день еще продолжался, однако часы говорили об ином. А хуже всего было то, что я вдруг услышал музыку. Это походило на «Найт флайт ту Винус» в исполнении «Бони М». Раскатистый ударник стремительно приближался, и мне поневоле пришлось встать. Увы, бездействие чревато последствиями. Время постоянно набегает на всех нас, отбирая эстафетную палочку, стремительно уходит вперед. Череда озорных бегунов, обходящих справа и слева… Каждому из них отдаешь какой-то шанс, какую-то крохотную толику удачи. И всякий раз процедура обгона сопровождается насмешливыми мелодиями. Так лидирующий пароход посылает менее мощным собратьям насмешливые гудки, и поверженные собратья помалкивают. Сказать им нечего.
Порывисто поднявшись, я принялся ходить из угла в угол. Действие было абсолютно бессмысленным, но все-таки это было действие. Рокот барабанов постепенно затих, мне удалось оторваться от них, хотя и ненамного. С обреченностью я сознавал, что стоит задержаться на одном месте чуть дольше – без движения, без чувств, без мыслей, как разудалые напевы не замедлят выплыть из кухни или чуланчика, чтобы нотными потоками спеленать по рукам и ногам, свив вокруг мозга подобие чалмы. А после комната заполнится танцующими людьми – сперва полупрозчными и невесомыми, чуть позже – вполне материальными и живыми, способными коснуться, толкнуть, даже ударить. На короткое время тишина взорвется голосами, а потом картинка вновь помутнеет и пропадет. За ней постепенно стихнет и музыка.
В сущности ничего страшного не произойдет, но останется неприятный осадок – ощущение, что мог что-то сделать и не сделал, мог выиграть, но сказал «пас» и предпочел проиграть.
