Тогда ленсман умолк и уже не выискивал во всем мошенничества. Напротив, теперь он стал сомневаться в ценности моего изобретения.

- Очень может быть, что вся эта штука никуда не годится, - сказал он. Но тут же добавил снисходитедьно: - То есть я хотел сказать, что там, наверно, многое еще нужно доделать и усовершенствовать. Взять, к примеру, хоть военные суда и аэропланы - их ведь тоже постоянно приходится совершенствовать... Так вы твердо решили идти?

Ленсман уже не предлагал мне вернуться с пилой; зато он написал мне прекрасную рекомендацию. Он с удовольствием оставил бы меня у себя, - говорилось там, но работу пришлось прервать ввиду того, что дела потребовали моего присутствия в другом месте...

Наутро я собираюсь в путь и вдруг вижу, что у ворот меня дожидается худенькая девушка. Это Ольга. Бедное дитя, ей, верно, пришлось встать в полночь, чтобы поспеть сюда в такую рань. Она стоит в своей синей юбке и широкой кофте.

- Ольга? Куда это ты?

Оказывается, она пришла ко мне.

- Но как же ты узнала, что я здесь?

Ей люди сказали. Правда ли, что она может считать швейную машину своей? Смеет ли она думать...

- Да, можешь считать ее своей, ведь я взял в об мен картину. Хорошо ли машина шьет?

- Еще бы, очень хорошо.

Разговор наш был недолгим, я хотел, чтобы она поскорей ушла, потому что ленсман мог увидеть ее и стал бы допытываться, в чем дело.

- Ступай-ка домой, девочка. Путь не близкий.

Ольга протягивает мне свою маленькую ручку, которая совсем теряется в моей, и не отнимает, пока я сам не отпускаю ее. Она благодарит меня и уходит, счастли вая. При этом она все так же смешно косолапит.

XXXII

Скоро я буду у цели.

В воскресенье я заночевал у одного арендатора неподалеку от Эвребё, чтобы прийти к капитану в понедельник с самого утра. В девять часов все уже встанут, и, быть может, мне посчастливится увидеть ту, о кото рой я мечтал!

Нервы мои напряжены до крайности, и все пред ставляется мне в самом мрачном свете: хотя в моем письме Фалькенбергу не было ни единого резкого слова, капитан все же мог оскорбиться, потому что я назначил срок, дернул же меня черт сделать такую глупость. Гос поди, и зачем вообще было писать!

С каждым шагом я все больше втягиваю голову в плечи, все сильней съеживаюсь, хоть и не знаю за собой никакой вины. Я сворачиваю с дороги и делаю крюк, чтобы выйти к флигелю и первым делом пови дать Фалькенберга. Он моет коляску. Мы с ним здоро ваемся по-дружески, словно между нами ничего и не произошло.

- Куда это ты собираешься?

- Да никуда, я только вернулся вчера вечером. Ез дил на станцию.

- И кого ты туда возил?

- Хозяйку.

- Хозяйку?

- Ну да, хозяйку.

Пауза.

- Вон что. И куда же она уехала?

- В город, погостить.

Пауза.

- Тут к нам приходил какой-то человек, он про печатал в газете про твою пилу, - говорит Фалькен берг.

- А капитан тоже уехал?

- Нет, капитан дома. Знаешь, когда получилось твое письмо, он поморщился.

Я зазываю Фалькенберга на наш чердак и преподно шу ему две бутылки вина, которые достаю из мешка. Эти бутылки я носил с собой в такую даль, старался их не разбить, и вот теперь они пригодились. У Фалькен берга сразу развязался язык.

- Почему капитан поморщился? Ты дал ему про честь письмо?

- Вот как все получилось, - говорит Фалькенберг. - Когда я принес письма, хозяйка была на кухне. «Что это за конверт, на котором столько марок?» - спраши вает она. Ну, я вскрыл письмо и говорю, что оно от тебя и ты придешь одиннадцатого.

- А она что?

- Да ничего. «Стало быть, одиннадцатого он будет здесь?» - спрашивает. «Да, говорю, будет».

- А через два дня тебе было велено отвезти ее на станцию?

- Вот именно, через два дня. Я ведь как рассудил: ежели хозяйка знает о письме, то и капитану тоже надо знать. И как ты думаешь, что он сказал, когда я принес ему письмо?

Я промолчал, поглощенный своими мыслями. Тут что-то не так. Уж не от меня ли она убежала? Но нет, видно, я не в своем уме, станет супруга капитана из Эвребё бегать от какого-то работника! Однако вся эта история казалась мне странной. Ведь я надеялся, что хоть она и запретила мне писать, я смогу с ней пого ворить.

Фалькенберг был огорчен.

- Наверно, зря я показал капитану письмо без твоего ведома. Наверно, не надо было так делать?

- Нет, это не важно. Но что же он сказал?

- Ты, говорит, непременно присматривай за пи лой, - а сам поморщился. - Не то, говорит, чего добро го, кто-нибудь ее утащит.

- Выходит, он на меня сердится?

- Нет, этого я не скажу. С тех пор я от него ни слова об этом не слыхал.

Но мне нет дела до капитана. Дождавшись, когда Фалькенберг совсем захмелел, я спрашиваю, не знает ли он городского адреса хозяйки. Нет, он не знает, но можно спросить у Эммы. Мы позвали Эмму, угостили ее вином, поболтали немного о пустяках, а потом исподволь приступили к делу. Нет, Эмма адреса не знает. Но хозяйка поехала делать покупки к рождеству не одна, а с фрекен Элисабет, пасторской дочкой, и ее родители, конечно, знают адрес. Впрочем, зачем это мне?

- Да я тут купил по случаю старинную брошь и хотел уступить ее госпоже.

- Покажи-ка.

К счастью, у меня действительно была старинная и очень красивая брошь, я купил ее у одной служанки в Херсете и теперь показал Эмме.

- Не возьмет ее госпожа, - сказала Эмма, - даже мне и то она даром не нужна.

- Ну уж если и ты, Эмма, против меня, тогда, ко нечно, - говорю я, принуждая себя шутить.

Эмма уходит. А я снова подступаю с расспросами к Фалькенбергу. У него редкостный нюх, порой он непло хо разбирается в людях.

А что, госпожа, просила его петь в последнее время?

Нет. Теперь Фалькенберг жалеет, что нанялся сюда в работники, столько здесь слез и горя.

- Слез и горя? Да разве капитан и его жена не в самых добрых отношениях?

- Какие там, к черту, добрые отношения! У них все по-прежнему. Прошлую субботу она целый день плакала.

- Подумать только, какая неожиданность, ведь так дружно жили, наглядеться друг на друга не могли, - говорю я с притворным простодушием и жду, что он на это скажет.