— Обратите внимание на эту высотку... — Иноземцев указал ему по карте. — Высота восемьдесят девять. Ее от­сюда тоже видно. Если поставить там десяток стодвадцатидвухмиллиметровых пушек да столько же противотан­ковых, мимо никто не проскочит...

Присутствующие снова склонились над картой.

— Да уж... С нее как в тире всех перестреляют, — ска­зал Егоров. — И эта высота, как назло, на самых танко­опасных направлениях!

8

Ася и Катя молча смотрели, как Лида — медленно и неуверенно, будто сама ослепла, — входила в лазарет сан­бата.

Ася села рядом с Катей и неожиданно всхлипнула.

— Зачем она только туда пошла! — покрутила она го­ловой. — Нет, ты подумай, ну раз он сам не хочет, чтобы ты к нему приходила, чего ради себя навязывать?

— Ты соображаешь, что говоришь? — поразилась Катя.

— А ты-то соображаешь, что ее ждет? До конца дней жить со слепым мужем. А он никогда не увидит сына. Будет его слышать, ощущать, но не видеть. Да лучше по­веситься!

Лида вошла в отделенную от других брезентовым по­лотнищем, душную, небольшую палату, где было несколь­ко коек, на которых лежали раненые. Все они здесь были с повязками на глазах. Некоторые лежали на спине, дру­гие — уткнувшись лицом в подушку.

И она не сразу поняла, кто из них ее Костя.

— Кто здесь, кто? — сразу забеспокоились некоторые раненые, приподнимаясь на койках.

— Глаша, ты?

— Ты поможешь мне встать и дойти до сортира?

— Ты обещала принести воды и открыть окно, а то здесь душно...

— Я не Глаша, сейчас позову, — сказала Лида.

И тогда другой раненый, который лежал от нее даль­ше всех лицом в подушку и до сих пор молчал, вдруг по­вернулся на спину, приподнялся, и Лида сразу узнала сво­его Костю.

— Лида, ты здесь... Зачем ты пришла? Я же просил никого ко мне не пускать!

— Костенька... Ты же знаешь, я пришла к тебе не одна. — Она присела на угол его койки. — Я пришла к тебе с нашим будущим сыночком...

— Зачем? — простонал он, откинувшись на спину. — Кому это надо? Ты такая молодая, красивая... Скоро за­кончится война — и у тебя будет другой, хороший, здо­ровый муж. А у сына будет папа.

— Не надо мне другого мужа, — по-девчоночьи зап­лакала Лида. — Не надо нам другого папы. Я хочу жить только с тобой...

Остальные раненые замерли, слушая их разговор.

— Пойми. Я никогда не увижу нашего сына, — про­должал Костя. — Если бы он родился хотя бы неделю на­зад, мне было бы легче, я бы его запомнил... И для него будет лучше, если он никогда не увидит отца-инвалида.

— У него будет очень хороший папа, — еще сильнее расплакалась, разрыдалась Лида. — И он полюбит тебя, вот увидишь...

— Ничего и никого я больше не увижу, — сказал Ко­стя.

— Здесь ты, Константин, глубоко не прав, — сказал один из раненых, судя по голосу, он был старше других. — Ты, лейтенант, конечно, извини, что вмешиваюсь.

— Только о себе и думаешь, — поддержал другой. — Скажи спасибо, что жена сама к тебе пришла... И плачет из-за тебя, придурка, а ты ее гонишь.

— Я не жена, — сказала Лида. — Я невеста. И у нас скоро будет свадьба.

— Тем более, — отозвался третий. — Не дури, лейтенант. Таких, как твоя невеста, на руках надо носить до конца жизни. А не смотреть на нее.

— Ты уже на нее насмотрелся. Небось оторваться не мог, — хохотнул первый. — Раз теперь сына ждете.

Остальные тоже рассмеялись, а лицо лейтенанта Го­релова засветилось слабой улыбкой.

— Иди сюда, поближе, — сказал он негромко.

— Вот-вот, другое дело, — снова сказал первый ране­ный. — И поцелуй, дурило, невесту. И обнимитесь. Да не стесняйся, нам ведь, сам знаешь, и отворачиваться не надо. Она-то заслужила. А ты вот пока еще не совсем.

— А хотите, я сейчас вам постели перестелю? — спро­сила Лида, вытирая слезы, после того как она крепко об­нялась и расцеловалась с Костей Гореловым. — И водич­ки вам принесу, где тут она у вас?

* * *

Катя и Ася ждали Лиду, сидя на той же лавочке и ни­как не реагируя на знаки внимания со стороны ходячих раненых.

— Катя, только честно, наверно, ты осуждаешь меня, что живу с Григорием Михайловичем? — спросила Ася.

— Да нет, почему. Дело твое... Я только одного не по­нимаю, — сказала Катя после паузы. — Ты такая молодая, все при тебе... Почему молодые офицеры тебя избегают?

— А боятся они меня, — горько усмехнулась Ася.

— Как— боятся? — не поняла Катя. — А Григорий Михайлович тебя не боится?

— Просто ты не знаешь... До сих пор убивали всех, на кого глаз положу, в первом же бою, — сказала Ася и вы­терла глаза платочком. — А чего ему, тыловику, спраши­вается, бояться? Ему в атаку не ходить... А те, кто до него были, самые разные лейтенанты, капитаны, — те, ве­ришь, знали про это, а не задумывались... Сначала Толик у меня был, такой чернявый, танкист, сгорел в своем танке после нашего свидания...

— Странно, — покачала головой Катя. — Может, со­впадение?

— Может, и совпадение, кто это знает? — вздохнула Ася. — Тут поневоле суеверной станешь... Война к концу, немца вот-вот выгоним, а наши ребята все равно гибнут и гибнут, причем каждый день, и все такие молодые... Или Сереженька у меня был — шатен с усами, летчик. Его сби­ли, а на Героя уже документы подали... Стихи мне читал. Потом Володечка, тоже чернявый, но только сапер. Я их званий не помню, на погоны не смотрела, мне лишь бы симпатичный был... Толик, артиллерист, тот с руками все лез, как выпьет. Игорек, пехотный лейтенант, только что с ускоренных курсов... Этот тоже стихи читал, только свои, и робел... А по Сашеньке, он тоже из летчиков, все наши девки сохли да страдали, а он меня полюбил... — Она всхлипнула. — А как перед боем признался, так и сгорел заживо в самолете. Даже спрыгнуть с парашютом не успел... Вот и представь, как мне с ними бывало... Вот только что рядом ходил, да? Возле меня крутился, цело­вал, обнимал, а потом — словно его и не было вовсе... Знаешь, как в кинотеатре... Пленка вдруг оборвется, тем­нота, все начинают свистеть, топать ногами... А что тол­ку? Киномеханик не бог, ленту уже не склеит.

Катя, утешая, обняла ее за плечи.

— Вот все гадают, с чего вдруг я на Григория Михай­ловича глаз положила? Никому же не объяснишь, что войне скоро конец. Все привыкли, думают, так и будем воевать без конца. А ты прикинь, сколько после войны мужиков на нас, девок, останется? Не считая калек вроде Кости Горелова? Все будут в цене, особенно которые с руками и ногами... Да и звезды на погонах будут больше значить, чем на груди, понимаешь? Пусть Григорий Ми­хайлович меня вдвое старше, но он уже подполковник, а любому из моих прежних, да хоть твоему Малютину, подполковником уже точно не быть, до конца войны не ус­пеет... Или не доживет.

— Типун тебе на язык, — сказала Катя, отодвигаясь от нее подальше.

— Говорю как есть. Не я этот разговор затеяла. Григо­рий Михайлович моего расположения ведь не домогался. Лишний раз посмотреть на меня стеснялся. Он, бедный, даже не подозревал, что это я его выбрала. Для меня после смерти Сереженьки стало важно совсем другое — интен­дантских начальников не убивают. Героев убивают, а их нет.

— У него есть семья? В возрасте все-таки...

— Его семья погибла в оккупации. И все, больше ни­какой родни не осталось. Один как перст. И вот так я про себя твердо решила: Григория Михайловича есть за что уважать, а молодых вроде твоего Малютина надо любить как в стихах Пушкина. Иначе они не могут. Ты обо мне не очень-то беспокойся. Ты лучше смотри, как бы наша снайперша твоего Малютина не увела. А что она в него уже прицелилась, это точно... Вместе ведь они сюда до­бирались, в одной машине...

— Ну и что, пусть разглядывает. Для меня главное, как Алеша смотрит на меня, — грустно говорит Катя.

— Не боишься, что уведет?

— Давай сменим тему...

— А может, лучше ты подменишь меня? — перебила Ася. — А то тут один офицер из штаба дивизии, Аристар­хом зовут, просил навестить его через часок, сразу после санбата... Кое-что обещал показать из трофейного женс­кого белья. Представляешь, подруга?