У Кеттельринга как-то отлегло от сердца; что поделаешь, письма уже не дописать, значит — надо возвращаться.

И вот, внеся свой вклад в дело разведения сахарного тростника на Антильских островах, Кеттельринг возвращается на пузатом суденышке, груженном ванилью, пиментом и какао, мускатным цветом и мандаринами, ангостурой и имбирем; суденышко благоухает, как лавка с колониальным товаром. Под голландским флагом тащится оно от гавани к гавани, подобно болтливой тетке, что останавливается посудачить перед каждой лавчонкой. Спешить некуда, сэр, засунем руки в карманы и будем глазеть. А на что? Ну, на воду, на море, на солнечную дорожку, которая пролегла по нему, или на острова в синих тенях, на золотистые облака и летучих рыб, что разбрызгивают сверкающую воду. По вечерам — на звезды. Изредка подойдет грузный капитан, угостит пассажира толстой сигарой и тоже не ведет долгих речей. В конце концов совсем неплохо оставаться неким мистером Кеттельрингом… Где-то на горизонте непрерывно бушует гроза, ночью за завесой дождя полыхают алые зарницы, и море иногда начинает светиться — бледные голубоватые полосы разбегаются по воде и вдруг пропадают. А внизу, в черной бурлящей воде, что-то все время светится собственным светом.

Кеттельринг, облокотясь, стоит у борта, душа его преисполнена чем-то не похожим ни на скуку, ни на опьянение. Да, ясно одно, когда-то он вот так же плыл на корабле, такой же счастливый и беззаботный. Сейчас он бережно прячет в себе это чувство, чтобы сохранить его в памяти. Хочется запомнить это желание обнять весь мир, запомнить безмерное чувство любви и смутное ощущение свободы.

Камагуэно встретил его с распростертыми объятиями. Старый пират умел быть признательным сообщнику, который привез ему корабль с богатой добычей. Он принял Кеттельринга не в конторе, а в прохладной комнате за столом, покрытым камчатой скатертью, на которой стоят бокалы из английского стекла и кувшины с массивными серебряными крышками. Он наливает Кеттельрингу темное вино и — явно в знак уважения — не без труда ведет беседу по-английски. Украшенная арками и легкими колоннами комната выходит в патио, вымощенный майоликой, посредине которого журчит фонтан, окруженный крохотными пальмами и миртами в фаянсовых горшках, — совсем как где-нибудь в Севилье.

Сеньор Кеттельринг — сейчас дорогой гость.

— Мой дом — ваш дом, — говорит кубинец с великолепной старомодной испанской учтивостью, расспрашивает о поездке, о том, каков был обратный путь, словно речь идет об увеселительной прогулке досужего аристократа.

Но Кеттельринг не привык к традиционным околичностям, он сразу переходит к бизнесу. Так, мол, и так, положение такое-то, такой-то должник ненадежен, у такой-то фирмы есть перспективы, стоит вложить в нее деньги.

Камагуэно кивает:

— Very well, sir,[82] об этом мы еще потолкуем, — и машет рукой. — На это еще хватит времени, да, да. — Он изрядно постарел, стал и солиднее и бестолковее, чем прежде. Он то и дело вскидывает мохнатые брови. — Ваше здоровье, дорогой Кеттельринг, ваше здоровье! — Старик возбужденно хихикает. — Ну, а женщины? Как ваши успехи по этой части?

Кеттельринг удивляется.

— Спасибо за внимание. Ничего. Что касается земельных участков на Тринидаде, то они чертовски заболочены. Если провести мелиоративные работы…

— А правда, — прохрипел кубинец, — правда ли, что на Гаити негритянки во время своих языческих fiestas[83] становятся просто одержимыми, а?

— Правда, — сказал Кеттельринг. — Они в самом деле как бешеные, сэр. Но самые лучшие женщины — на Гваделупе.

Патрон наклонился к нему.

— А индианки, каковы индианки? Они muy lascivas?[84] Говорят, они знают… всякие такие штучки? Это правда? Вы должны мне рассказать все, милый Кеттельринг.

В гостиную вошла девушка в белом платье. Кубинец встал и недовольно приподнял брови чуть ли не выше лба.

— Моя дочь Мария Долорес… Мери. Она училась в университете, в Штатах.

Он словно извиняется за нее: ведь испанская девушка не войдет в комнату, где сидит незнакомый кабальеро. Но Мери протягивает руку.

— How do you do, mister Kettelring?[85]

Она старается выглядеть угловатее и развязнее, чем на самом деле, соблюдает англосаксонский стиль. Цвет лица у нее бледно-оливковый, волосы как смоль, сросшиеся брови и на верхней губе пушок — настоящая породистая кубинка.

— Well, Mary[86], — говорит камагуэно, давая понять, что она может уйти к себе.

Но Мери — независимая американизированная девушка. Она садится, закинув нога за ногу, и забрасывает Кеттельринга вопросами. Что он видел на островах? Каково социальное положение негров, как живут они и их дети, каковы санитарно-гигиенические условия. Кеттельринга втайне забавляет ее ученическое рвение, а папаша огорченно поднимает брови, похожие на огромных мохнатых гусениц. Кеттельринг врет, как школьный учебник.

— Благословенные острова, мисс Мери, сущий рай, кругом девственные джунгли, где летают колибри «фу-фу», сама собой произрастает ваниль, знай только собирай ее. А что касается негров, то жаловаться им не приходится: они счастливы, как дети…

Американизированная девушка слушает, обхватив колени руками, и не сводит глаз с путешественника, который вернулся прямо из рая.

Вечером камагуэно, мучимый болями в желчном пузыре, извинившись, рано ушел спать. Он и в самом дела выглядел плохо — под глазами темные круги, глаза ввалились. Кеттельринг вышел в сад выкурить сигару.

Благоухали мускат, акации и волькамерии. Огромные ночные бабочки гудели как ошалелые. На майоликовой скамейке сидела девушка в белом и, слегка приоткрыв рот, вдыхала нестерпимо сладкий воздух. Кеттельринг учтиво обошел ее стороной, он знает приличия… Но вдруг отшвырнул сигару в заросли олеандров.

— Сеньорита, — чуть хрипло заговорил он, подходя к ней, — мне стыдно. Я солгал вам: на островах настоящий ад. Не верьте, если вам скажут, что там можно остаться человеком.

— Но вы снова поедете туда? — спросила она тихо: ночью люди невольно понижают голос.

— Да. Куда же мне еще деться?

Она подвинулась, чтобы он сел рядом.

— Вы, вероятно, знаете, что у меня… нигде нет своего дома. Мне некуда вернуться, только туда. — Он махнул рукой. — Сожалею, что испортил ваше представление о рае. А впрочем, там не так уж плохо… — Он попытался вспомнить что-нибудь красивое. — Однажды я видел бабочку Морфо, в двух шагах от себя, она помахивала синими крыльями. Как это было красиво!.. А сидела она на дохлой крысе, кишевшей червями…

Девушка с университетским дипломом выпрямилась.

— Мистер Кеттельринг!..

— Я вовсе не Кеттельринг. К чему, к чему все время лгать? Я никто. По-моему, если у человека нет имени, у него нет и души. Потому я и там выдержал, понимаете?

И вдруг американизированная девушка почувствовала себя маленькой кубинкой, ее длинные ресницы дрогнули, и она жалобно заморгала. «Ау de mi,[87] что же мне сказать ему, чем утешить? Он такой странный… лучше всего убежать домой. Вот сейчас перекрещусь и встану…»

Нет, американская девушка не может поступить так, американская девушка станет ему товарищем. Ведь мы изучали психологию, мы можем помочь человеку найти утраченную память, восстановить в памяти подавленные представления. Но прежде нужно приобрести его доверие… Американская девушка дружески берет Кеттельринга за руку.

— Мистер Кеттельринг… или как мне вас называть?

— Не знаю. Я просто — «тот человек».

Она сжимает ему руку, чтобы овладеть его вниманием.

— Попробуйте думать о своем детстве, попробуйте! Вы должны что-нибудь вспомнить… хотя бы свою мать. Вспоминаете, да?