— Все равно. Шахтер должен ногами чуять. Как что валится — отскочить надо, запомни.

— А… как же… это случилось?

— Не сумею тебе сказать. Я только вылез и снимал маску, когда вдруг ухнуло… Адам прямо кинулся к тебе — ой-ой-ой, как летел! Вот это был прыжок! Ну, и оттащил тебя. А потом и остальные подбежали…

— Что же они говорили?

— Ну, понятное дело, ругались. Проклятый, куда он лапы сует! И вправду, Станда, так нельзя. На будущее ты должен одно запомнить: закрывай голову — и в сторону. Гляди, ведь ты Хансу прямо под ноги попал; ему пришлось, когда он прыгал, к стене прижаться, чтобы на тебя не налететь… Ай-ай-ай!

— Что?

— Да ничего. Адам-то уж должен бы быть на месте, понимаешь? Как бы от этого толчка опять все не завалилось.

— Это был бы конец?

— Пришлось бы сначала начинать. — Дед Суханек покачал лысой головой. — Однако не слышно его что-то…

Станда вытягивает шею, стараясь разглядеть то место, где произошел взрыв. Насколько видно в темноте, нагруженная вагонетка сброшена с рельс и прижата к стене, а немного подальше, среди накренившихся стоек, под продавленными балками мигают лампочки и колеблются черные тени; там мелькает кожаный шлем Хансена и шапка Андреса. Теперь с той стороны вынырнул крепильщик, за ним каменщик Матула. Мартинек кивает Станде и широко улыбается.

— Как дела, Станда? Полегчало?

— Да. Там опять обрушилось?

— Ну да. Все завалило.

— Что ж вы станете делать?

— Придется исправлять, — спокойно говорит крепильщик и идет за своими инструментами.

Станда раскачивается всем телом, баюкая у груди левую руку, будто ребенок — куклу; от боли у него все еще текут слезы.

— Пройдет, — утешает его дед Суханек. — Доктор наверху отрежет пальцы и потом вылечит.

Станда перестал раскачиваться.

— Дед, — прошептал он, выпучив глаза от ужаса, — я потеряю пальцы?

Дед Суханек закивал мудрой головой.

— Они у тебя раздроблены, сынок, смотреть страшно.

— Что же я делать стану? — заикается Станда.

— Они тебя на другую работу переведут, — успокаивает его дед. — Как того Кафку, Лойзика-то; он тоже без руки остался, ну и сделали его сторожем. Все лучше, чем получать несколько жалких крон по инвалидности.

Станда перестал плакать: он узнал нечто худшее, чем боль. Боже, что мне делать, что мне делать? Может быть, не только пальцы, а и вся рука пропала; и все из-за такого пустяка… теперь все станут говорить: ну и глупый малый, куда лапы-то совал! Станда почти потерял голову от своего несчастья; но всего ужаснее мысль, что у него отрежут пальцы; и вдруг ни с того ни с сего Станда неудержимо захлебывается сухими рыданиями.

— Да что с тобой, что ты? — перепугался дед Суханек. — Перестань, Станда! Эх, что мне с тобой делать, милок! Гляди-ка, Ханс идет…

Станда сразу стих. Хансен остановился над ним, заложив руки за спину.

— Лучше теперь? Да?

— Лучше, — вздохнул Станда.

— Вот и хорошо.

С противоположной стороны, из бездонной тьмы, быстро приближаются три огонька — впереди Пепек, за ним двое с красным крестом на рукаве.

— Они не могут носилки протащить через стойки, — сердится Пепек. — Придется им тебя, дружище, вести.

— Я сам дойду, — уверяет Станда и пробует подняться на ноги, по колени у него подгибаются и кружится голова.

— Ты обними меня за шею, — предлагает один из санитаров, — я тебя поведу.

— Н-да, — критически замечает Пепек, — пройдете вы там рядышком, как же; может, еще и кадриль станцуете? Ничего у тебя не выйдет.

— Как же быть?

— Пусти, — обрывает его Пепек. — Эх ты, еще санитар называешься. Гляди, как людей из трактира выбрасывают, если они упираются. Возьми его вещи, ясно? Приподыми-ка лапы, Станда! — И Пепек обхватывает Станду сзади обеими руками поперек туловища. — Ногами двигать можешь? Да? Тогда пошли!

Пепек наполовину несет, наполовину подталкивает бессильного, беспомощно оглядывающегося Станду; Хансен подносит пальцы к кожаному шлему, дед Суханек машет рукой, запальщик Андрес отдает честь по-военному, Мартинек останавливается с инструментами в руках — бог в помощь, Станда, будь здоров, Станда, не бойся, парень, ты вел себя молодцом; и Пепек через лес стоек и подпорок несет его как перышко.

— Так, — хрипло отдувается Пепек, — ложись теперь на носилки и валяй прямо в больницу.

— Спасибо тебе, Пепек, — с чувством говорит Станда.

— Брось, — обрывает Пепек, отхаркиваясь. — Ну, всего тебе, Станда.

Два санитара несут Станду на носилках бережно, словно святыню. Теперь, когда поблизости нет никого из команды, рука болит гораздо сильнее, и Станда всхлипывает от боли; в зыбком свете лампочек он видит над собой лишь оклады и затяжки, сколько их тут, люди добрые, сколько дерева, прямо деревянный туннель; а сколько свисает с балок мертвенно-белых грибов — одни с коровьи легкие, другие похожи на веревки, а некоторые — просто нежные хлопья, точно иней. Длинный бледный человек открывает перед носилками деревянные двери настежь.

— Бог в помощь, — здоровается он, отдавая честь.

— Бог в помощь, — бормочет Станда, теперь он чувствует себя необыкновенно важным. И снова потолок крепи, Станда стал считать переклады, но вскоре сбился и закрыл глаза. Когда он очнулся, его уже несли по бесконечному сводчатому коридору с цепочкой электрических лампочек. «Они горят только ради меня, — гордо думает Станда. — Только бы эта чертова рука не так болела!»

Вот и рудничный двор.

— Бог в помощь, — приветствует человек у подъемника.

Санитары наклоняются, чтобы поднять Станду с носилок; так, осторожно, возьми меня за шею, осторожнее, — и бережно, чуть ли не почтительно, его вводят в клеть. У Станды кружится голова, он повис у кого-то на шее, но испытывает, неведомо почему, безграничную гордость, почти забывая мучительную боль в руке. Станду охватывает приятная слабость…

— Выпей скорей, — говорит второй санитар и подносит к губам Станды фляжку. Отхлебнув, Станда поперхнулся, оказывается — коньяк; и тут же от блаженства и боли голова у него совсем пошла кругом.

— Это был… взрыв… понимаете? — возбужденно лепечет он. — Вдруг ка-ак треснет… и… и… кловля посыпалась, кловля.

Станда понимает, что произносит «кловля» вместо «кровля», и хочет поправиться.

— Кловля, понимаете? — повторяет он. — Кловля.

Ему самому становится смешно.

— Кловля, — еще раз вырывается у него. Он громко хохочет, и руку начинает болезненно дергать.

— Хорошо, хорошо, — ворчливо успокаивает его тот санитар, у которого Станда повис на шее, и крепко обхватывает его за талию.

— Дружище, я тебя тоже люблю, — торжественно произносит Станда.

Клеть останавливается, и два санитара выводят Станду.

— Бог в помощь, — говорит кто-то и отдает честь.

Да ведь еще день, изумляется Станда и по-совиному жмурит глаза; неужели еще день?

— Который час? — спрашивает он.

— Скоро шесть. Осторожно, садись.

— Что это за кровь? — спрашивает Станда, указывая на землю возле своих ног, и хмурит брови. — Ее должны были вытереть, что за безобразие!

— Так, теперь ложись!

— Куда?

— На носилки, мы тебя понесем.

Станду несут по двору; у решетчатых ворот «Кристины» стоит несколько зевак… «Как-то здесь кого-то уже несли, — смутно припоминает Станда, — боже, когда же это было?» Вот и машина «Скорой помощи», санитары поднимают носилки и медленно, очень медленно просовывают их в автомобиль. «Кого же тогда несли? — задумывается Станда. — И когда это было?»

Машина трогается, и Станда, откатчик первой спасательной команды, снова начинает по-детски хныкать от невыносимой боли.

— Посмотрим, посмотрим, — суетится толстый главный врач… — Не бойтесь, юноша, больно не будет… Ну, поскорей, сестра, раздеть, выкупать — и в операционную.

Станде отчаянно стыдно, когда две чистенькие медсестры стаскивают с него штаны и носки и ведут в ванну.

— Я сам, — протестует он, но бесполезно; его уже намыливает и трет этакая веселая толстая мамаша с блестящими щеками.