Я возненавидел эту обязанность буквально сразу же. Существо каждый день марало себя, иногда по несколько раз. (Одна смертная женщина пыталась объяснить мне, как соорудить подгузник, но я не стал ее слушать. Просто выводил его на травку и оставлял делать свое дело.) А еще оно постоянно ворчало, стонало, вопило. Я пытался его кормить, а оно меня укусило. До крови. Новорожденное или нет, оно обладало сильным мужским телом, а также полным набором крепких острых зубов. Несколько штук я после того первого укуса ему вышиб. В течение ночи они отросли заново. Больше оно меня не кусало.

Со временем, однако, я начал терпимее воспринимать ненавистное поручение. Я стал относиться к «мясу» теплее, и оно в ответ прониклось ко мне какой-то зачаточной приязнью. Выучившись ходить, оно хвостом следовало за мной. Когда мы с Чжаккой и Руэ строили самый первый Белый Зал (Арамери в те времена еще притворялись жрецами), в сверкающих коридорах звучало бессвязное бормотание: существо училось говорить. И первым словом, которое оно сумело произнести, стало мое имя. Когда я слабел и погружался в то ужасающее состояние, которое у смертных называется сном, «мясо» сворачивалось калачиком рядом со мной. И я это терпел, потому что иногда, когда наступали сумерки и эта тварь опять становилась моим отцом, я мог прижаться к нему, закрыть глаза и представить, что Войны богов никогда не было. И все идет так, как тому и следовало быть.

Вот только сны никогда не задерживались надолго. Наступал серый безжизненный рассвет, и я вновь оказывался в обществе своего безмозглого подопечного.

Я бы предпочел, чтобы он таким и оставался, так нет же: существо начало думать. Когда я и мои товарищи по несчастью потянулись к его убогому разуму, мы обнаружили, что внутри, как у любого думающего и чувствующего существа, завелась душа. И самое скверное, что оно – он – уже полюбило меня.

Тогда я сотворил несусветную глупость: я тоже его полюбил. А делать это было нельзя, ни за что и никогда.

Мы с Гимн стояли в просторном, прекрасно обставленном кабинете бывшего «мяса». Кругом нас клубился противный дым.

– Я бы предложил тебе сесть, – сказал хозяин кабинета и сделал паузу, чтобы вновь затянуться той штуковиной, что тлела у него между губ, и с блаженным видом выдохнуть очередной клуб дыма. – Если бы не сомневался, что ты примешь приглашение.

И он указал на нарядные кожаные кресла, стоявшие напротив его стола. Сам он восседал в отличном кресле по ту сторону.

Гимн, тревожно поглядывавшая на меня с тех пор, как мы покинули гостиную и поднялись наверх, села. Я остался стоять.

– Господин… – начала она.

– Господин? – перебил я, скрещивая на груди руки.

Он весело глядел на меня:

– Видишь ли, в наши дни знатность мало зависит от кровного происхождения или дружбы с Арамери. Теперь все решают деньги, а их у меня хватает, вот меня и зовут господином. – Он помолчал и добавил: – А еще я теперь отзываюсь на имя Ахад. Как оно тебе?

Я хмыкнул:

– Ты даже не потрудился придумать что-нибудь поинтереснее.

– У меня есть лишь то имя, каким ты нарек меня, милый Сиэй.

Он совершенно не изменился. Все тот же бархатный язык, а под бархатом – острые бритвы. Я скрипнул зубами, готовясь к тому, что сейчас эти бритвы пройдутся по мне.

– Между прочим, – продолжил он, – сейчас ты как-то не особенно любезен. Неужели снова разругался с Чжаккарн? Как она, кстати? Она всегда нравилась мне.

– Во имя всех преисподних, почему ты никак не сдохнешь? – поинтересовался я.

Гимн тихо ахнула, но я и ухом не повел.

Ахад продолжал улыбаться все так же лучезарно.

– Ты отлично знаешь, почему я живу, Сиэй. Ты ведь был здесь, припоминаешь? В момент, когда я родился?

Я внутренне напрягся. Слишком понимающие были у него глаза. И он видел мой страх.

– Живи, сказала она. Она сама тогда только что родилась и, должно быть, не знала, что слово богини есть закон. Хотя подозреваю, что все-таки знала…

Я чуть успокоился, поняв, что он говорил о своем втором рождении в качестве полноценного самостоятельного существа. Сколько же лет с тех пор минуло? Ахаду полагалось бы давным-давно состариться и умереть, а он все такой же крепкий и здоровый, как в тот самый день. Если не лучше. Вид самодовольный, роскошно одет, пальцы унизаны серебряными перстнями, длинные прямые волосы заплетены в косу на варварский лад. Я моргнул. Нет, не на варварский. Так убирали волосы дарре. Он и выглядел как смертный мужчина из народа дарре: Йейнэ, давая Ахаду новую жизнь, подарила ему внешность, отвечавшую ее тогдашним предпочтениям.

– Кто ты теперь? – подозрительно спросил я.

Он пожал плечами, всколыхнув спадающие на плечи блестящие черные волосы. (Движение показалось таким знакомым, что меня даже кольнуло.) Потом он небрежно поднял руку и обратил ее в черный туман. Я невольно разинул рот, а его улыбка сделалась чуть шире. Рука тотчас вернулась, по-прежнему держа сигару, которую он не замедлил вновь поднести ко рту для очередной долгой затяжки.

Я устремился вперед так решительно и быстро, что он вскочил мне навстречу. Мгновением позже я уткнулся в лучистую подушку его силы. Нет, это не был выставленный против меня щит. Ничего такого. Простое истечение его воли. Он не хотел, чтобы я приблизился к нему вплотную, и это воплотилось в реальность. Если добавить к этому особый запах, для изучения которого я и стремился к нему подобраться…

Мои худшие предположения сбылись.

– Ты богорожденный, – прошептал я. – Она сделала тебя божеством!

Ахад промолчал и перестал улыбаться, и тогда я заметил, что все-таки подобрался к нему ближе, чем ему хотелось бы. Его неприязнь билась в меня кислыми маленькими волнами. Я отступил, и он заметно успокоился.

А знаете, я ведь не понимал. Не понимал, что это такое – быть смертным бесповоротно, постоянно и неотвратимо, без живительных посещений эфирных планов и тонких измерений, составляющих истинный дом моего племени. Прошли годы, прежде чем до меня дошло: заключение в смертном теле – нечто большее, чем просто магическая или телесная слабость. Это самое настоящее разрушение ума и души. И я не очень-то здорово со всем этим справлялся. По крайней мере, первые несколько веков.

Как это, оказывается, легко – принимать боль и, в свою очередь, передавать ее тем, кто еще слабей. Как просто смотреть в глаза тому, кто доверял мне и ждал от меня защиты, и ненавидеть его, потому что я не мог этого доверия оправдать.

Это я виноват в том, что он стал таким. Я согрешил против себя самого, и моему проступку нет искупления.

– Итак, похоже на то, – сказал Ахад, – что я обзавелся кое-какими интересными свойствами. И, как ты наверняка заметил, я не старею. – Он сделал паузу, оглядывая меня с головы до пят и обратно. – О тебе, кстати, такого не скажешь. От тебя пахнет Небом, Сиэй, и вид у тебя такой, словно какой-то Арамери снова тебя пытал. Но… – тут он прищурился, – случилось что-то еще? Я прав? Чем-то от тебя веет… неправильным.

Даже если бы он не стал божеством, ему про свое состояние я стал бы рассказывать в последнюю очередь. Однако после того, как он увидел меня, что-либо прятать или отрицать стало бесполезно. В этом царстве никто не знал меня лучше, чем он. Если я начну темнить, он только злей отыграется.

Я вздохнул и помахал рукой, отгоняя завитки дыма, но они немедленно вернулись.

– Кое-что стряслось. Верно, я провел несколько дней в Небе. Наследница Арамери… – Нет. Об этом я говорить решительно не собирался. Лучше уж сразу перейти к самому скверному. – Я, кажется… – Я помялся с ноги на ногу, сунул руки в карманы и напустил на себя беззаботный вид. – Я, кажется, умираю.

У Гимн округлились глаза. Ахад – я успел возненавидеть это глупое имя – уставился на меня с сомнением.

– Никто не может убить богорожденного, кроме демонов и богов, – сказал он. – Демонов, насколько мне известно, в этом мире с недавних пор больше нет. Так неужто Нахе надоел его маленький любимчик?