Стало быть, деньги придется добывать какими-то способами, принятыми у смертных. Но будь здесь так просто найти работу, стала бы та же Гимн рыться в мусорных кучах и вытачивать ножи из осколков стекла и битых тарелок? Что хуже, я совершенно не знал города в его, так сказать, нынешнем воплощении. И не имел никакого понятия, где начать поиски заработка.

Поэтому я снова потащился следом за Гимн.

Утренние улицы были тихими и пустыми. Я шел вперед, приняв смутный, сумеречный облик. Пока я баловался с мусорщиками, миновал рассвет, и я чувствовал, как вокруг меня просыпается город: начало дня ускоряло биение его жизни. Призрачно-белые здания, давно не видевшие свежей краски, но выстроенные добротно и прочно и по-прежнему красивые даже в запущенном состоянии, проступали из темноты по сторонам улицы. Я видел лица в окнах – люди выглядывали из-за занавесок. В промежутках между строениями черным силуэтом просматривалось нечто вроде горного хребта: это был один из чудовищных корней Древа. Корни окружали эту часть города, тогда как само Древо высилось севернее. Каким бы ярким ни был погожий день, сюда солнечный свет не проникал ни при каких обстоятельствах.

Потом я завернул за очередной угол и остановился, натолкнувшись на сердитый взгляд Гимн.

Я вздохнул:

– Прости, пожалуйста. Мне очень жаль, честно! Но мне нужна твоя помощь…

Мы сидели в небольшой общей комнате дома, где жила ее семья. Гимн объяснила, что когда-то этот дом был гостиницей. Теперь путешественники здесь не останавливались, и заведение кое-как выживало, время от времени принимая квартирантов на длительный постой. В настоящее время таковых не имелось.

– Это единственный способ, – сказал я, придя к этому выводу за второй чашкой чая. Подавала его мать Гимн, и ее рука с чайником отчаянно дрожала, хотя я изо всех сил старался расположить и успокоить ее. Когда Гимн ей что-то шепнула, она удалилась в другую комнату, но я слышал, как она топчется возле двери и подслушивает. Ее сердце билось очень громко.

Гимн пожала плечами, вертя тарелочку с засохшим сыром и черствым хлебом, которую ее мать, настояв, поставила перед нами. Гимн съела очень немного, а я и вовсе не притронулся к угощению, поняв, что эта еда в доме была почти последней. По счастью, такое поведение укладывалось в понятия о вежливости богорожденных, ведь большинство из нас не нуждается в пище.

– Выбор в любом случае за тобой, – сказала она.

Вообще-то, мне не понравился тот выбор, который она мне предоставила. Гимн подтвердила мою догадку о том, что нынче на работу наняться непросто. Деловая жизнь города последнее время совсем увяла в свете нововведений, благодарить за которые следовало Север. (В былые времена Арамери соорудили бы парочку эпидемий, чтобы повыморить простонародье и создать нужду в работниках. Что ж, безработица, конечно, скверная штука, но в данном случае ее следовало считать признаком прогресса.) Деньги по-прежнему можно было заработать, прислуживая смертным, прибывавшим в город ради паломничества и молитв о благословении от любого из дюжины богов. Вот только немногим захотелось бы нанимать на работу богорожденного.

– Дела могут пошатнуться, – объяснила Гимн. – Твое существование того и гляди кого-нибудь оскорбит.

– Ну да, конечно, – вздохнул я.

Итак, в законную деятельность дорога мне была заказана. Значит, оставалась только незаконная. И туда я, пожалуй, мог проникнуть. Неммер… Согласно нашей договоренности, я должен был встретиться с ней через три дня. Мне больше не было дела до выяснений, кто из наших нацелился вредить Арамери. Да пускай они все сдохнут, ну, может быть, за исключением Деки. Этого я бы кастрировал и держал на коротком поводке, чтобы оставался милым и ласковым. Однако наличие заговора против наших родителей означало, что мне все-таки следует переговорить с Неммер. Вот заодно и попрошу ее подыскать мне работу.

Если смогу вынести стыд. А такого я вынести не смогу. Поэтому решил воспользоваться иными путями проникновения в теневые области города. А именно способом, предложенным Гимн: поработать в «Гербе ночи». Это было веселое заведение, в которое она уже уговаривала меня поступить.

– Пару лет назад туда устроилась моя подружка, – рассказала она. – Нет, не шлюхой! Она совсем не такая! Просто им там нужны не только шлюхи, но и слуги и всякое такое, а платят очень неплохо. – Она пожала плечами. – Если какое-то занятие тебе не подойдет, всегда найдется другое. Особенно если умеешь прибираться и вкусно готовить.

Я был далеко не в восторге. Годы моей смертной жизни в Небе прошли в услужении самого различного свойства.

– Полагаю, их посетителям вряд ли захочется в пятнашки играть? – хмуро осведомился я. Гимн посмотрела на меня, и я вздохнул. – Понял…

– Если думаешь поговорить с ними, то пора выходить, – сказала она. – А то поздно вечером к ним народ набежит.

В ее голосе звучало сочувствие, тем более удивительное, что я понимал, насколько успел ей надоесть. Оставалось предположить, что вид у меня был настолько несчастный, что пробился даже сквозь броню цинизма, которую она себе выковала. Наверное, по этой же причине она попробовала меня отговорить:

– Знаешь, мне на самом деле все равно, расплатишься ли ты за то, что благодаря тебе меня едва не убили. Помнишь, я говорила?

Я угрюмо кивнул:

– Да, знаю. Дело, вообще-то, не в тебе.

Она вздохнула:

– Верно-верно. Ты должен следовать своей природе и быть таким, каков ты есть. – Я удивленно взглянул на нее, и она улыбнулась. – Я же говорила. В этом городе все понимают богов.

Покинув гостиницу, мы пошли вверх по улице. Поскольку я на некоторое время скрылся из виду, здесь успело сделаться людно. Возчики погоняли коней, с рокотом колес тащивших расшатанные старые телеги, мелкие торговцы катили передвижные прилавки, предлагая кто жареное мясо, кто фрукты. На углу, подстелив одеяло, сидел старик, выкликавший: «А кому башмаки починить?» Вот к нему подошел средних лет мужик в грязной рабочей одежде, присел на корточки, они принялись торговаться…

Гимн уверенно хромала сквозь всю эту суматоху, весело помахивая то одному прохожему, то другому. Ей явно было удобней и проще в компании собратьев-смертных, чем в моем обществе. Я завороженно наблюдал за ней. Под наружной оболочкой циничной практичности в ней угадывался несокрушимый стержень невинности, приправленный крохотной толикой изумления, ибо даже самый толстокожий и пресыщенный смертный не способен проводить время рядом с богом, не почувствовав кое-чего. И при всем внешнем раздражении я, безусловно, забавлял ее. Это вызвало у меня ухмылку, которую она и заметила, когда повернула голову и случайно взглянула на мое лицо.

– Что? – спросила она.

– Ты, – улыбнулся я.

– И что со мной не так?

– С тобой все так, просто ты одна из моих. Или могла бы стать, если бы захотела. – Тут я задумчиво наклонил голову. – Или ты уже принесла обеты другому богу?

Она мотнула головой, но ничего не сказала, и я ощутил в ней некое напряжение. Не страх, нет. Что-то другое. Смущение?

Я припомнил слово, услышанное от Шевира.

– Может, ты приморталистка? Человекопочитательница?

Гимн закатила глаза:

– Ты когда-нибудь замолкаешь или обязан непрерывно трепаться?

– Просто мне очень трудно вести себя тихо и смирно, – честно ответил я, и она фыркнула.

Дорога некоторое время шла в гору. Я заподозрил, что где-то здесь, у самой поверхности, залегал один из корней Древа. Чем выше мы поднимались, тем светлее делалось вокруг. Наверное, раз в день, когда солнце заглядывало под полог Древа, сюда дотягивались его прямые лучи. Здания делались выше, смотрелись они более ухоженными, да и народу на улице прибавлялось – возможно, из-за того, что мы направлялись к сердцу города. Нам с Гимн даже пришлось отступить на боковую дорожку, чтобы не мешаться под колесами повозок и не угодить под ноги потным носильщикам, несшим изящные паланкины.