– А тебе не было бы больно, да?

– Я же не баран, я человек. Человека резать нельзя, а барана можно. Баран ничего не чувствует, так его Аллах создал, специально чтобы люди его ели, поэтому ему не больно. Когда я скажу «Бисмилля» и поверну его головой в сторону Мекки, ему больно не будет. Чик – и все, – сказал дедушка.

– Дедушка, а если человеку голову повернуть, ему тоже больно не будет?

– Ты что говоришь?! Зачем человека резать?!

– А Тамерлана зачем? Я люблю Тамерлана. С кем я тогда буду играть, да?

– Смотри, сколько у нас баранов. Выбирай любого и играй, – ответил дедушка.

– Я с Тамерланом играть хочу… – сказала я.

– А я хочу шашлык из Тамерлана кушать. Вот посмотришь, какое я тебе самое лучшее место дам. Я знаю у барана такое место… Тебе понравится.

– А почему человек чувствует?

– У человека душа есть.

– У Тамерлана тоже есть душа, я знаю.

– Откуда ты знаешь? Ты что видела, чтобы такие глупости говорить?!

– Я видела! Честное слово, видела!

– Где ты видела?

– Она у него на спине сидела!

– Ва-ба-бай, ну что ты придумываешь? Душа только у человека есть, у животных нет души.

– Дедушка, не режь, да, Тамерлана…

– Это – Аллаху жертва. Садака соседям дадим. Аллах хочет, чтобы мы жертвовали для него.

– Дедушка, возьми, да, другого барана…

– Все! Иди отсюда! Ноет и ноет над ухом! Айша! Забери ее отсюда!

Ой, какой Тамерлан был трус. Дедушка его поймал, когда он с пастбища вернулся, потащил за ноги во двор. Тамерлан встал, ногами затряс и упал на колени. Я убежала в сад. Зачем Аллах постоянно хочет жертву? Почему я не могу играть с Тамерланом, не понимала я, у него такие красивые голубые глаза? Почему Аллах забирает себе все, что я люблю?

У нас в саду – обрыв. Когда проходишь под тутовыми деревьями, яблочными, черешневыми, потом грушевыми и абрикосовыми, темно в саду становится – веток много. После абрикосовых начинается обрыв. Там очень глубоко. Под ним течет речка. Я могу схватиться одной рукой за дерево и наклониться вниз, чтобы посмотреть на нее. К речке можно спуститься – надо пройти все село, дорога будет спускаться, дальше будет дом генерала Казибекова, надо оставить сзади родник, еще чуть-чуть пройти, и будет речка. Уже не высоко, а под ногами.

В тот день, когда дедушка резал Тамерлана, я ничего не боялась. Подошла к обрыву, села прямо возле него: если упаду – ну и пусть. Я не хотела возвращаться домой. Они никогда не делают, что я прошу. Зачем мне туда возвращаться? Я подумала, что можно уйти за другие горы, потом еще за другие. Когда мы ехали сюда из города на маршрутке, мы проехали много гор. Конечно, мне придется долго идти, думала я, но через несколько дней я смогу дойти до города, я помню, где наша секция. Наверное, папа там ждет.

Я послушала речку. У нее был голос, как бабушкина ваза, – стеклянный, круглый и холодный. Один сын наших соседей недавно упал с обрыва – прямо в речку. У него сломались руки, он до сих пор ими не может пошевелить.

Я передумала уходить в город и пошла в дом. Во дворе было тихо. Дедушка уже куда-то ушел. Я встала под тутовником. Сверху на меня что-то капнуло. Я потрогала на лице – красное. Что это?! И другой раз капнуло. И третий! Это кровь! Кровь с дерева капает! Аман!

– Аман!

– Хадижа, что стало?! – крикнула из дома бабушка.

– Аман!

В дверях появилась бабушка. Она увидела меня и сложила лицо морщинами, как будто чай пила из блюдца. Как я не люблю у нее такое лицо. Она открыла рот и засмеялась. Еще говорят, когда дедушка на ней женился, она самая красивая в селе была. Не верю я всему, что люди говорят…

Бабушка показала своим старым пальцем наверх и еще потрогала живот, чтоб было не больно смеяться. Я посмотрела вверх. На ветке висел Тамерлан без шкуры.

Я побежала за ворота и помыла лицо в канаве. В канаве тоже очень холодная вода, особенно зимой.

Вечером дедушка сварил голову Тамерлана. Он сидел на циновке и держал в левой руке голову, по его пальцам тек жир.

– Какое вкусное место, – говорил он, и отрывал правой рукой от головы кожу.

У Тамерлана стали вареные глаза.

– Иди попробуй, – он оторвал мне кусок.

Я взяла его и проглотила.

– Дедушка, дай, да, еще…

– Я же тебе говорил, Хадижа, я самое вкусное место знаю. А то больно, не больно. Конечно, ему не больно. Как только «Бисмилля» говоришь, Аллах сразу усыпляет его, и он ничего не чувствует. Ты же Аллаху жертву приносишь… Аллах сам знает, как сделать… Так мир Он создал. Не мы тут решаем. Мы ничего не решаем, только законы Аллаха соблюдаем. Не нам судить… Ты смотри, как вкусно. Завтра шашлык сделаем, соседям тоже дадим. Остальное я солью посыплю, сушиться повешу… А играй с каким хочешь бараном. Вон у нас сколько баранов.

Больше я никогда не играла с баранами.

Все наши соседи похожи. Все женщины и мужчины в нашем селе одинаковые. В городе по-другому, там люди разные. Они носят разную одежду, и женщины по-разному распускают волосы. А у нас в селе, когда видишь кого-нибудь издалека на дороге, то, пока совсем близко не подойдешь, не можешь понять, кто идет.

У всех старых мужчин, которые такого же возраста, как мой дедушка, – высокие папахи. Они носят старые пиджаки и галоши. Когда они идут по дороге, то горбятся и закладывают руки за спину.

Женщины тоже горбятся. Когда сенокос, женщины носят сено домой. Привязывают его веревками к спине и несут – целую гору сена. Я так удивилась, когда первый раз увидела бабушку с сеном. Я стояла у родника и смотрела вниз на дорогу. Вдруг увидела – по ней идет гора сена. Я испугалась – сено само, что ли, ходит? Подождала, пока оно ближе подойдет, посмотрела, а под ним – бабушкина юбка. Бабушка нагнулась низко-низко – сено лежало на ее спине и на голове. Она прошла мимо родника, мимо годекана. Там дедушка сидел с другими мужчинами. И я в тот день поняла, почему все женщины в нашем селе горбятся. Я только не знаю, почему мужчины горбятся.

– Дедушка, почему ты не можешь прямо ходить? – спросила я один раз.

– Долго на этом свете живу, – сказал он. – Прожитые годы давят.

– А на бабушку тоже годы давят?

– Бабушка младше меня. Лень на нее давит, – засмеялся дедушка.

Молодежь в нашем селе одевается по-другому – красиво. Девушки в таких юбках на родник ходят – длинных, блестящих, с оборками, как на бабушкином покрывале. Я тоже хотела такую юбку. Они очень дорогие – эти юбки. Одна наша соседка продала корову, чтобы купить дочке такую. Аман, что это была за юбка! Узкая сверху, широкая внизу и с блестками спереди. Только в ней неудобно было ходить на родник, когда на дороге грязь после дождя, – под галоши подол попадает, упасть можно. И воду в кувшин в такой юбке набирать трудно. С галошами тоже не совсем красиво.

– Вот увидишь, она раньше замуж выйдет, чем испортит в грязи эту юбку, – сказала бабушка маме, когда эта девушка проходила с кувшином мимо нас. – Давай мы тоже двух-трех баранов зарежем, мясо продадим, поедем в город на базар, купим тебе юбку крепдешиновую и туфли лаковые?

– У меня есть юбка, – ответила мама.

– Юбка есть – мужа нет! – разозлилась бабушка.

Потом эта девушка быстро замуж вышла, потому что все обратили внимание на ее юбку. Когда девушка хорошо одевается, ее сразу замечают. Хорошо, что у мамы не было красивой юбки.

В тот день, когда пришли Курбановы, бабушка заставила маму надеть синюю юбку – тоже длинную, но без оборок.

Сейчас я не помню лица своей матери и даже не могу представить его, глядя на себя в зеркало, – говорят, я больше похожа на отца. У него были черные волосы и черные глаза. Он был высокий. Жалко, что и его лица я как следует не помню – только открытый рот и глаза, которые закатывались вверх. Но его я помню лучше, чем мать, хотя с ней прожила больше. Может быть, я забыла ее лицо потому, что она всегда молчала? А почему я тогда так хорошо запомнила ту синюю юбку? Эта была обычная юбка, немодная. Мама, наверное, тоже была немодная. Когда она стояла рядом с отцом, сразу становилось заметно, какой у нее маленький рост. Бабушка говорила, что ее в детстве сглазили и поэтому она не выросла. Мне сейчас тринадцать. Я умею читать и писать. Я уже выше мамы. Хотя я точно не помню, какой у нее был рост.