увидел: что Эссекс написал, то он и изорвал тут же. Вся комната была усыпана как будто

снежными хлопьями, а сам он ходил по ним, хмурился и думал, думал. А так как думать

сейчас было уже не о чем, то внизу встревожились и пошли посмотреть; остановились

около двери, послушали - шаги за дверью звучали не отчетливо-мелко и звонко, как всегда, а падали - медленные, мягкие, очень утомленные. О чем он думает? Говорят - пишет

письмо королеве - требует объяснения. Да полно - письмо ли он пишет? Не завещание ли

составляет?

В общем, в фехтовальной зале было очень мрачно и тяжело, и никак не помогало то, что заговорщики зажгли все свечи. Разговоры не вязались, ибо каждый думал о своем. Но

свое-то у всех было одно, общее для каждого, и если до этой проклятой мышеловки об

этом своем можно было говорить долго, красочно и интересно, то теперь оно уменьшалось

до того, что свободно укладывалось в короткое слово "конец".

- Конец, - сказал граф Блонд и тяжело встал с кресла. Все молчали, он пояснил: - Так

и не показывается из комнаты, еще утром я надеялся на него, а сейчас...

Он подумал, усмехнулся чему-то и, словно недоумевая слегка, развел полными, почти

женскими кистями рук с толстыми белыми пальцами.

В большой зале было сыро, от света больших бронзовых подсвечников на полу

наплывали прозрачные пятна и целые озера света, но и через них Бог знает откуда

струилась та уверенная безнадежность, которую один Блонд принимал так полно, ясно и

спокойно, что, казалось, иного ему и не требовалось.

Он прошелся по зале, поправил перевязь шпаги (все были подтянуто и подчеркнуто

одеты, как на парад) и вдруг, словно вспомнив что-то, спросил:

- А актеры не приходили?

Ему сказали, что один пришел и его провели наверх, к графу. То, что актер все-таки

пришел, было таким пустяком, о котором и говорить-то серьезно не следовало, но Блонд

вдруг оживился.

- Вот как, - сказал он бодро, - и не испугался! Ай да актер! Как же его зовут?

Ему ответил начальник личной стражи графа высокий, костлявый ирландец с красиво

подстриженной бородой и быстрыми, стального цвета, пронзительными глазами.

- Кто он - не знаю, фамилию он сказал, да я забыл. Кажется, что-то вроде Шекспира.

Но молодец! Так стучал и требовал, чтобы его провели к самому графу, что я подумал - не

иначе как из дворца.

- Если это Шекспир, то он, верно, может кое-что знать, - сообразил Ретленд, едва ли не

самый молодой из заговорщиков. - Он все время трется около Пембрука, а этот гаденыш

уже ползет на брюхе в королевскую спальню.

- Вот как, - удивился Блонд, хотя он знал, конечно, много больше Ретленда. -

Интересно!

- Да, этот время не теряет, - ответили ему сразу несколько голосов, - теперь Пембрук

обрадовался, нанял всех стихоплетов, и они сидят и строчат любовные сонетки.

- И все равно не пролезет! - вдруг разом зло ощерился Блонд. - Ее величество помнит

историю с этой цыганкой! Граф! Хорош граф! При покойном короле Генрихе VIII (да будет

благословенна его память!) их бы обоих выгнали воловьими бичами из города.

- А теперь они при дворе! - времена переменились.

- Что говорить - был бы этот великий государь жив, и мы не собирались бы тут, -

вздохнул Ретленд; он был высоким, длинным, светловолосым молодым человеком. До сих

пор он тихо сидел в кресле и о чем-то думал, а теперь вдруг встал.

- Пойду к графу, - сказал он на ходу, - посмотрю на этого актера.

Он вышел.

Граф Блонд прошелся по зале.

- Нет, любопытно, любопытно, - сказал он задумчиво и заинтересованно, - весьма,

знаете ли, любопытно. А значит, он все-таки пришел! Не побоялся! Молодец! Если в толпе

найдется хотя бы сотня таких...

Он остановился среди залы, посмотрел на свои руки и докончил:

-... сотня хороших горланов из черни, дело может пойти совсем-совсем иначе. Это

великая сила чернь! Скажите, пожалуйста, все-таки пришел. Нет, как хотите, но это очень-

очень хорошо!..

Шекспир вошел и осмотрелся.

Говорили, граф ходит, а он не ходил, он сидел и писал. Только когда они вошли - он и

начальник охраны, - граф поднял на минуту голову и кивнул Лею, отпуская его.

Лей вышел.

Шекспир к столу не подошел, а остался стоять около двери. Эссекс все писал и писал, низко наклонив голову. Его рука безостановочно, хотя и не быстро, шла по бумаге. Только

раз, когда Шекспир отодвинул мешающий ему стул, он поднял глаза, посмотрел и

улыбнулся так, что только слегка наморщилась одна щека. Это значило - пусть Шекспир

обождет: он рад ему.

- Так как с Ричардом II? - спросил Эссекс через полминуты, не отрываясь от бумаги.

- Как вы приказали, - ответил покорно Шекспир, - я уже снял "Ромео".

Он стоял около стены, заложив руки за спину.

- Деньги вам заплатят сегодня же, - сказал вдруг Эссекс. - Десять фунтов. Я уже дал

распоряжение моему казначею.

- Благодарю вас, ваша светлость, - серьезно ответил Шекспир.

Продолжая писать, Эссекс коротко кивнул ему головой. Потом, кончив страницу,

оторвался от бумаги, посмотрел на Шекспира и улыбнулся широко и открыто.

- А вы садитесь, мистер Шекспир, сейчас кончу, и тогда... Одну минуту! - Он

продолжал писать. Шекспир сел на стул, вынул платок и обтер влажный лоб. Он был

высоким, тучным, любил ходить быстро и потому летом изрядно потел.

В эти же дни он сильно волновался, но ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил

это. Вот сейчас Эссекс сказал: "Мы вам заплатим", - и он спокойно и очень деловито

ответил, что очень хорошо, если заплатят: деньги театру нужны - все так, как будто ничего

не произошло и он ничего не подозревает. Этого тона и следует держаться. Было

темновато. Пучок свечей в бронзовых, узорных канделябрах с итальянскими хитрыми

грифонами освещал только стол, русые волосы графа и желтую кипу бумаг. Граф был одет

очень просто - в черный костюм с широким поясом. На столе поверх кипы стояла высокая

чаша, сделанная из продолговатого страусового яйца и по ней тоже вились строченой

серебряной чернью пальмовые листья, виноградные гроздья и какие-то плоды.

"Как череп среди бумаг", - медленно подумал Шекспир о чаше. Он уже успокоился.

Было в этой обстановке, в набросанных бумагах, склоненной голове спокойно пишущего и

обреченного человека, в его скромной, черной, совсем простой одежде что-то такое, что

наводило на мысль не о восстании и гибели, а о другом - спокойном, глубоком и очень

удаленном от всего, что происходит на дворе и в фехтовальной зале.

Так, при взгляде на бумаги ему почему-то вдруг вспомнились и его бумаги, и его

незаконченная трагедия, та самая, что вторую неделю валяется на столе и никак к ней не

может он подступиться. Первую сцену он написал сразу, а потом заело, и теперь не

пишется. То была свирепая история о датском принце и о том, как он зарезал

подосланного к нему шпиона; кровь спустил, а тело сварил и выбросил свиньям. Принц

притворялся безумным для того, чтобы можно было безнаказанно убивать своих врагов, а

может быть, верно был сумасшедшим, ибо он обладал даром пророчества. Разобраться

было трудно, и он не знал, что надо было делать с таким героем. Непонятно, как старый, опытный хронограф мог им восхищаться. А пьеса должна была быть доходной, ибо в ней

были и духи, и дуэли, и отравления, и убийство преступного отчима, и поджог замка, и

даже такая диковинка, как театр в театре. Сейчас он думал, что пылкому и веселому

Ричарду Бербеджу очень трудно придется в этой роли отцеубийцы и поджигателя. Но что

делать? Именно такие пьесы и любит публика. Надо, надо найти ключ к герою - понять, кто же он есть на самом деле, объяснить его поступки.