сдавливанию легкими левого сердца. А так как жизненное начало пневма - поступает из

воздуха именно через это левое сердце, то приток сил в больном ослаблен и жизнь еле-еле

теплится. Болезнь эта обычна для актеров, ибо она происходит от чрезмерного

напряжения голоса, и кончается большей частью летально. "Конечно, все это я говорю для

вашего сведения, а не для него, - предупредил доктор, - он и так вычитал больше, чем

следует. Но во всяком случае вы теперь знаете, чего вам не следует касаться. Так?" - "Так",

- ответил он тогда, но сейчас все полетело; когда он начал что-то туманное о пневме и

соках, больной вдруг сказал:

- Великолепно, юноша, но по Гиппократу это звучит вот как: сначала человека рвет

желтой желчью, потом черной, а под конец кровью. Тогда больной умирает. Меня вчера

рвало кровью. Теперь вы понимаете, что мне нечего бояться?

Он приподнялся на локте. Голос его был тверд и деловит, глаза блестели сухо и

трезво.

- Доктор Холл... - начал Гроу почти бессмысленно.

- Он ушел к жене, юноша, и теперь придет только ночью. Так вот, позовите мистера

Ричарда.

- Нет, нет, - быстро сказал Гроу, бессознательно подражая интонации Холла, - вам

нужно лежать.

- Вот что, юноша, - больной даже приподнял голову, - я знаю сам, что мне нужно. А

сейчас я скажу, что следует делать вам: когда доктор здесь, вам нужно выполнять его

приказания, когда его нет, вам нужно слушать меня. Уверяю, что тогда все будет хорошо.

Идите и позовите Ричарда.

Сейчас он даже не сказал "мистера". Голос его был совершенно тверд, и такая

непреложная ясность звучала в нем, что Гроу сразу же послушно поднялся со стула и

пошел к двери. "Поднимусь к хозяйке, подумал он, - скажу, что больной беспокоится и

хочет видеть кого-нибудь из домашних. Там, верно, будет и этот Бербедж".

Он вышел в коридор, пошел к лестнице и наткнулся на Бербеджа. Тот стоял у углового

окна и по-прежнему барабанил пальцами по стеклу.

- Ну, что? - спросил он.

- Он зовет вас, - ответил Гроу. - Там никого нет, идите...

И занял его место у окна.

Не прошло и пяти минут, как Бербедж вернулся за ним.

- Вас зовет хозяин, - сказал он.

Когда он зашел, больной уже не лежал, а полусидел, опираясь на подушки. Гроу он

показался здоровым.

- Не надо вам сейчас ходить по дому, - объяснил больной. - Вот садитесь за стол и

читайте. Если Гиппократ надоел, то вот есть там кое-что другое.

Бербедж подошел к столу, снял щипцами нагар и возвратился к постели.

- Книги и бумаги ты просто возьмешь при мне, сказал больной, продолжая разговор. -

Я скажу доктору, он все это сделает. Тут они никому не нужны, так что это легко.

- Ладно, - ответил Бербердж. - Но прости меня, хотя мы и сговорились не трогать уже

больше этого, - зачем тебе так торопиться? Почему бы, верно, тебе серьезно не поговорить

с доктором? Ведь какой смысл ему что-нибудь скрывать? Он так же, как и все твои...

(Больной кивнул головой). Хочешь, я поговорю, а потом скажу тебе? Ты что, не поверишь

мне?

Больной усмехнулся.

- Нет, и тебе не поверю. Но прежде всего не поверит он и скажет что-то совсем не то.

А вот что пользы ему скрывать, - я, верно, этого не знаю. Но, конечно, какая-то польза

есть. Может, они хотят подсунуть мне бумагу в самый последний момент, когда уж не

останется времени? А может, они сестры боятся? Юдифь ведь тоже...

- Зря ты составил тогда эту бумагу, очень зря! болезненно поморщился Бербедж.

- Что теперь об этом говорить, - слегка развел руками больной. - Пока она у Грина, я

спокоен! Ну а тогда мне пришлось уж так плохо...

- Да, - сказал Бербедж, думая о чем-то своем. - Да, Билл! Оказывается, за все

приходится давать ответ: за нажитое и прожитое.

Больной улыбнулся.

- Ой, нет! Прожитое-то мое! Его у меня уж никто не отнимет. Тут все просто. А вот

нажитое - оно, верно, висит, тянет, мучит, не пускает. Ты знаешь, мне один немец

рассказывал: у них там ведьмы не переводятся. И знаешь, почему? Ни одна ведьма не

может умереть, пока не передаст своего колдовства. Будет болеть, мучиться, гореть, как на

огне, а умереть все равно не умрет. Держит ее земля: "Отдай! Отдай, не твое это, - отдай!"

Вот так и за меня ухватилось сейчас мое и не пускает - отдай! Отдай! Оказывается, это

такая власть, что перед ней и смерть ничто! - Он вдруг повернулся к Гроу: - Что, коллега, вы что-то сказали?

- Нет, я молчал, - ответил он. - Я вас слушал.

Ночью его сменила Мария - она в комнату больного не входила, но всю ночь сидела

где-то рядом. Больному, по мнению доктора, не надо было знать этого. Спать Гроу

уложили в маленькой угловой комнате - чулане или кладовке для старой мебели. Было

очень жарко (туда проходила труба) и темновато (ему дали всего одну оплывающую,

кривую свечку). Он, не раздеваясь, брякнулся на мягкое разноцветное тряпье и сразу же

забылся. И сон пришел тревожный и утомительно-мелочный, в нем смешались строки

мелкого, мышиного шрифта и рецепты, выписанные букашечным почерком; их показывал

ему доктор и что-то говорил.

Когда он внезапно проснулся, опять было темно и тихо. Свеча погасла. Слабо серело

почти на потолке маленькое квадратное окошко, а в нем - грубый край трубы и сбоку -

большая зеленая чистая звезда. Где-то за стеной падала и падала в воду полная, звучная

капля. "Скоро рассвет, - подумал он. - Надо бы раздеться и лечь под одеяло". Но двигаться

не хотелось, и он лежал, разбитый блаженной усталостью, и думал. Ведь вот что

интересно: имя этого сочинителя трагедий и масок он слышал не раз. Пришлось даже как-

то держать в руках какую-то его драму. Он ее не дочитал и до половины - сбился,

соскучился и бросил. А вообще-то он любил только комедии - и не читать, а смотреть, особенно если там были клоуны и драки. Понять и прочувствовать пьесу с листа он не

мог: сразу путался и переставал понимать кто - кто и что к чему.

Так вот, имя этого сочинителя и актера он слышал -до этого, но все это было так

случайно и настолько неинтересно, что, когда по дороге сюда ему впервые сказали, к кому

он едет, это почти ничего ему не дало, и вошел он в комнату больного, как к человеку, совершенно ему неизвестному. Вошел, сел и сразу же почувствовал запах смерти,

оглянулся и увидел: это рядом с его локтем лежит стопка новых простынь из сурового

полотна. Он взглянул на кровать, - и там лежала смерть. Только не его смерть (он

вспомнил слова доктора), совсем не его и даже никого к нему относящихся, а смерть

доктора, актера Бербеджа, тоже толстого и одышливого, и всего этого дома. Но

умирающий вдруг заговорил, и сразу все переменилось. Не осталось ни умирающего, ни

просто больного, в комнате лежал человек, которому невесть почему, по какой глупости, неурядице, несправедливости, - может быть даже потому, что весь дом ждал его смерти, -

приходилось умирать. Поэтому все в этом доме было не то и не так. Никто не плакал, нигде не шептались. И больной тоже умирал не так, как полагается. Он как будто даже не

умирал, а готовился к какой-то схватке. К участию в судилище, диспуте, к защите своих

исконных прав перед каким-то высоким трибуналом. Гроу думал также, что обреченный

человек этот понимал, что защита будет трудная, ибо все свидетели лгут, а судьи

подкуплены. В общем, все в этом доме было непонятно, и только одна строчка из одной

очень старой и никогда особенно не почитаемой им книги подходила к тому, что здесь

происходило. Ее вдруг вспомнил Бербедж.

Был такой разговор.

- Видишь ли, - сказал Шекспир, - вот ты действительно мой душеприказчик, потому