и ложиться в постель. Понятно, это сказывалось на его произведениях. У Гогена был свой

творческий темперамент, он писал картины, выражаясь его же словами, «лихорадочно, в

один присест», а тут - вынужденные перерывы. Тем не менее среди завершенных вещей

была одна, которую он считал лучшей из написанных им: на фоне таитянского ландшафта

обнаженная Пау’ура лежит на земле почти в той же позе, что у Мане Олимпия. (Кстати, он

очень высоко ценил это полотно Мане, даже привез с собой репродукцию.) Не без иронии

Гоген назвал свой портрет весьма плебейской Пау’уры «Те арии вахине», то есть

«Королева» или «Аристократка» (экспонируется в Музее изобразительных искусств имени

А. С. Пушкина в Москве). Но хотя Гоген твердо считал эту картину своим лучшим

произведением, он в то же время горько вопрошал себя, есть ли смысл отправлять ее в

Париж, где у Шоде «и без того хранится столько других, которые не находят покупателя и

вызывают вой публики. При виде этой они завоют еще громче. И мне останется лишь

покончить с собой, если я раньше не подохну с голоду».

Честно говоря, Гогену в это время вовсе не угрожала голодная смерть. Большая семья

Пау’уры всегда была готова уделить новому зятю корзину овощей или свежую рыбу из

лагуны. Частенько приглашал его к столу французский поселенец Фортюне Тейсье,

который очень хорошо к нему относился. И, однако, нет никакого сомнения, что Гоген

недоедал, предпочитая ходить голодным, чем унижать себя попрошайничаньем, хотя

болезнь требовала, чтобы он тщательно следил за собой. Хуже всего то, что из-за

безденежья он не мог обратиться к врачу. В поисках выхода Гоген отправил одно за другим

три письма своим самым близким друзьям, то есть Эмилю Шуффенекеру, Шарлю Морису

и Даниелю де Монфреду, умоляя их выручить его. Причем в каждом письме он, с учетом

характера и возможностей адресата, точно указывал, на какую помощь надеется.

Сентиментальному и простодушному хлопотуну Шуффу он писал в апреле: «Я уже

задолжал на Таити тысячу франков и не знаю, когда получу еще денег. Нога болит, а моя

отнюдь не стимулирующая диета состоит из воды, на обед - хлеба и чая, чтобы расходы не

превышали ста франков в месяц... В борьбе, которую я веду уже много лет, я никогда не

получал поддержки. Мне скоро пятьдесят, а я уже конченый человек, не осталось ни сил,

ни надежд... Во всяком случае, я утратил последнюю гордость. Никто не поддерживал

меня, все считали меня сильным. Сегодня я слаб и нуждаюсь в поддержке»165. Говоря о

«поддержке», Гоген подразумевал ежемесячное пособие от известного Шуффу богатого

графа, который уже много лет платил Шарлю Филижеру и Эмилю Бернару сто франков в

месяц за преимущественное право покупать их лучшие картины.

Письмо неисправимому ветрогону Морису было еще мрачнее, так как Гоген написал

его месяцем позже, а за это время ему стало хуже: «Я лежу, сломанная нога дико болит.

Появились глубокие язвы, и я ничего не могу с ними сделать. Это отнимает у меня силы,

которые больше, чем когда-либо, нужны мне, чтобы справиться со всеми

неприятностями... Ты должен знать, что я на грани самоубийства (конечно, глупый

поступок, но неизбежный). Окончательно решусь в ближайшие месяцы, все зависит от

того, что мне ответят и пришлют ли денег». Зная все слабости и все затруднения Мориса

так же хорошо, как свои, Гоген далее ограничился вопросом, насколько подвинулась «Ноа

Ноа», и напомнил своему сотруднику, чтобы тот, когда будет продана книга, не забыл

прислать ему половину гонорара. Письмо заканчивалось суровым призывом:

«Поразмысли обо всем этом, Морис, и отвечай делом. Бывают горькие времена, когда от

слов никакой радости».

И наконец в июне Гоген обратился к методичному и добросовестному Даниелю де

Монфреду, прося помочь с замыслом, который созрел у него в бессонные ночи. В

принципе план был простым и превосходным. Даниель должен учредить своего рода

закупочное общество, пригласив пятнадцать любителей искусства, каждый из которых

обязуется покупать в год по одной картине Гогена; цена весьма умеренная - сто

шестьдесят франков. Чтобы проект выглядел еще более заманчивым, членам общества

предлагалось вносить свой годичный взнос по частям - сорок франков ежеквартально.

Картины распределяются по жребию. Для Гогена главным преимуществом этого плана

было то, что закупочное общество могло приступить к делу незамедлительно. Даниелю

нужно только распределить полотна, возвращенные Леви, и собрать членские взносы.

Картины для ежегодного распределения и дальше будут поступать заблаговременно.

Вполне оправдана досада, с которой Гоген добавлял: «Черт возьми, я не запрашиваю

слишком много! Буду получать всего двести франков в месяц (меньше того, что

зарабатывает рабочий), хотя мне скоро пятьдесят и у меня есть имя. Нужно ли напоминать,

что я и раньше никогда не продавал дряни и не собираюсь делать этого теперь. Все

присылаемые мною картины, как и прежде, будут на уровне выставочных. Если я теперь

мирюсь с жизнью в нищете, то лишь потому, что хочу всецело заниматься искусством».

Почта оборачивалась между Таити и Европой все так же медленно, и по-прежнему на

линии Папеэте - Сан-Франциско ходила одна шхуна в месяц. Поэтому Гоген еще не

получил ответов, когда невыносимые боли заставили его лечь в больницу в Папеэте, хотя

он знал, что не сможет оплатить лечение, стоившее 9,90 франка в день. Это было в разгар

июльских празднеств, смех и гам с танцевальной площадки и из увеселительного парка

доносились в общие палаты, не давая спать пациентам. Круто падающая кривая здоровья

Гогена, который пять лет назад сам пил и гулял 14 июля, можно сказать, достигла дна...

Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой. Во всяком

случае, уже через две недели он настолько оправился, что преспокойно выслушал брань

казначея больницы и, так и не заплатив, уехал домой.

Восстановленные силы Гогену весьма и весьма пригодились, потому что на все три

призыва о помощи он получил крайне неутешительные ответы. Попытка Шуффенекера

убедить графа, что картины Гогена стоят вровень с полотнами Филижера и Бернара,

потерпела крах, меценат ограничился подачкой в несколько сот франков. Руководствуясь

самыми лучшими намерениями, Шуфф попытался исправить дело - составил

адресованную Академии художеств петицию о государственной пенсии Гогену и стал

собирать под ней подписи известных художников и критиков. Эта блестящая мысль

осенила также Мориса, с той лишь разницей, что он прямо пошел к директору Академии

Ружону. Как ни странно, Ружон, хотя он вряд ли успел забыть резкий выпад Гогена в

газете, обещал сделать все, что в его силах, - и послал ему по почте в качестве

«поощрения» двести франков. Все это выглядело как унизительное публичное

попрошайничанье, и, вне себя от гнева и стыда, Гоген тотчас отправил деньги обратно. А

когда пришло письмо Даниеля, оказалось, что он, в противоположность Шуффу и Морису,

не проявил достаточного усердия и не успел еще завербовать ни одного члена в

закупочное общество. Впрочем, он вообще сомневался, что этот план можно осуществить.

Словом, как и в 1892 году, Гоген должен был искать какой-то источник дохода на

Таити. А здесь возможностей не прибавилось; разве что бросить живопись и поступить на

службу в лавку или какое-нибудь правительственное учреждение в городе. Но этого ему

меньше всего хотелось, и Гоген, несмотря на все прежние неудачи, решил попробовать

уговорить состоятельного адвоката Гупиля, чтобы тот заказал ему портрет. Как раз в том

году Гупиль достиг зенита своей блестящей карьеры; мало того, что он отлично заработал