недавно обнаруженном письме. На Бора Бора королева в своей предупредительности

зашла так далеко, что, в соответствии с добрым старым полинезийским обычаем,

провозгласила на время праздника полную сексуальную свободу для всех женатых и

замужних. Гоген от души приветствовал это решение.

Но когда Папино послал своего человека на Раиатеа проверить, не поколебалась ли

решимость туземцев сопротивляться, его ожидало горькое разочарование. Жители Раиатеа

наотрез отказались пустить французов и заявили, что дадут отпор, если подгулявшие

завоеватели попробуют высадиться на остров. Шессе и Папино предпочли вернуться на

Таити, чтобы там разработать новую стратегию. В том же письме Гогена есть строки,

говорящие, что он не одобрял действия своих соотечественников: «Остается только силой

взять Раиатеа, но это совсем другое дело, потому что придется стрелять из пушек, жечь

хижины и убивать. Акт цивилизации, говорят мне. Не знаю, хватит ли у меня

любопытства, чтобы участвовать в этих боях. С одной стороны, заманчиво. Но в то же

время мне претит вся эта затея»156.

Видно, отвращение взяло верх, потому что тотчас после приезда в Папеэте 6 октября

Гоген решил осуществить мечту, которую лелеял еще в свой первый приезд на Таити:

перебраться на уединенные и примитивные Маркизские острова.

То ли Гогену стало противно при виде всех этих признаков «прогресса» в Папеэте, то

ли он еще в пути вынашивал новый план, во всяком случае, он решил не мешкая

осуществить свою давнюю мечту и отправиться на Маркизские острова. Видимо, Гоген не

сомневался, что там скорее, чем на Таити, обретет рай, ради которого вернулся в Южные

моря, потому что он задумал обосноваться на Маркизах навсегда. Это видно из письма

Вильяму Молару, которое он отправил уже через несколько дней после приезда в Папеэте:

«В следующем месяце я буду на Доминике, очаровательном островке в Маркизском

архипелаге, где можно прожить на гроши и я буду избавлен от европейцев. С моим

маленьким капиталом я построю себе хорошую мастерскую и заживу по-барски».

Ожидая шхуну, которая могла бы доставить его на Маркизские острова, Гоген

поселился в одном из меблированных бунгало мадам Шарбонье. Его лучший друг,

лейтенант Жено, давно перевелся в другую колонию, зато в числе соседей оказались двое

недавно приехавших судей, которых, не в пример большинству холостяков, занимали не

только «вахине, ава э упа-упа» - «женщины, вино и танцы», - но и литература и искусство.

Больше того, один из них, Эдуард Шарлье, на досуге занимался живописью, а другой,

Морис Оливен, сочинял замысловатые стихи в символистском духе, они даже вышли

отдельной книгой наряду с эксцентричным романом «На кораллах», в котором несчастный

преследуемый двоеженец бежит в Южные моря и обретает там счастье, став

многоженцем157. В обществе столь приятных и радушных соседей Гоген, естественно, не

устоял против соблазна, и они стали вместе проводить вечера на танцевальной площадке и

«мясном рынке».

Шарлье и Оливен познакомили Гогена еще с одним чиновником, к которому он тотчас

проникся симпатией, хотя и по другим причинам. Это был темпераментный корсиканец

Жюль Агостини, с 1894 года возглавивший Управление общественных работ. Два

увлечения Агостини заинтересовали Гогена. Во-первых, корсиканец был страстным

любителем фотографии, а снимал он огромной неуклюжей камерой, с которой не мог

справляться в одиночку, поэтому Гоген охотно помогал ему носить и устанавливать ее. Во-

вторых, Агостини был неплохой этнограф-любитель и прилежно собирал материал для

своих работ об аккультурации на Таити, которые были напечатаны в научных изданиях,

когда он вернулся во Францию. Понятно, Гоген обрадовался, что есть с кем поговорить о

таитянской этнологии и мифологии. А в начале октября в Папеэте приехал новый молодой

почтмейстер Анри Лемассон и тоже привез с собой громоздкую фотокамеру. Втроем они

стали совершать фотоэкскурсии в окрестностях города158.

Первым судном, с которым Гоген, вернувшись с Хуахине и Бора Бора, мог

отправиться на Маркизские острова, была вышедшая 28 октября из Папеэте маленькая

дряхлая шхуна водоизмещением всего пятьдесят одна тонна, где пассажирам предлагалось

независимо от погоды спать на палубе вместе со свиньями, козами и курами. Можно

понять Гогена, когда он не захотел плыть на такой посудине. Но уже 15 ноября вышла

другая шхуна водоизмещением сто двадцать семь тонн, то есть довольно большая по

местным понятиям, с крытыми помещениями, где пассажирам было вполне уютно, если

не считать таких пустяков, как тараканы, крысы и тошнотворный запах старой копры159.

Тем не менее Гоген и на этот раз не поехал на свой обетованный остров. Вместо этого он

принялся искать на Таити подходящее место, чтобы построить себе хижину.

До нас не дошло никаких документов, где бы Гоген объяснял, почему он вдруг

передумал. Но в его письмах есть намеки, позволяющие предположить, что болезнь опять

обострилась, и он понял, что нуждается в серьезном лечении, которое мог получить только

на Таити. Какую-то роль сыграл, конечно, и тот неприятный факт, что Сегэн и О’Конор до

сих пор не только не приехали, но даже не написали ему, когда собираются прибыть.

Теперь точно установлено, что ни Сегэн, ни О’Конор не помышляли всерьез о том, чтобы

последовать за Гогеном на Таити. Сегэн незадолго перед смертью объяснил это коротко, но

ясно тем, что считал Гогена слишком большим деспотом160. О’Конор тоже боялся не

ужиться с Гогеном, если судить по приводимому Аланом Бруком разговору, предметом

которого было полученное от Гогена письмо: «Оно было слишком непристойным, чтобы

его обнародовать, речь шла, в частности, о наилучшей позе при половом сношении, а

потом я потерял письмо, когда немцы ограбили мой дом. Но интересным было то место,

где Гоген уговаривал О’Конора поскорее приехать к нему в Южные моря. Мне эта мысль

показалась превосходной, и я спросил: «Почему вы не поехали?» О’Конор негодующе

фыркнул: «Вы считаете, что я должен был поехать с таким человеком? »161 Очевидно, Гоген

в глубине души знал, что напрасно ждет их. И, поразмыслив, он отказался от плана

навсегда уединиться на далеких Маркизских островах, где не с кем будет даже поговорить

об искусстве. Зная, как он нуждался в обществе, можно, наконец, предположить, что

благодаря новым друзьям он преотлично чувствовал себя на Таити.

Гоген отрекся от мечты о Маркизских островах, но мечта о рае осталась. И он решил

осуществить ее, а для этого, так сказать, возможно точнее воспроизвести счастливую пору

1892-1893 годов, когда жил с Теха’аманой в Матаиеа. Но это не означало, что надо

возвращаться именно туда. Больше того, у него были по меньшей мере две веские

причины не делать этого. Во-первых, от Матаиеа было далеко до Папеэте, а у Гогена,

естественно, остались очень неприятные воспоминания о дорогостоящих пятичасовых

поездках в неудобном и трясучем дилижансе. Во-вторых, там было слишком много

цивилизации и дождей. И когда Гоген в ноябре 1895 года собрался покинуть Папеэте, он

остановил свой выбор на области Пунаауиа, в западной части Таити; места знакомые, он

проезжал здесь всякий раз, когда отправлялся из Матаиеа в город (см. карту 3). Выбор был

удачный, и большинство европейцев в наши дни следуют его примеру.

На этот раз Гоген задумал строить собственный дом, чтобы не морочить себе голову

квартирной платой. Увы, он (как и многие европейцы до и после него) быстро убедился,

что почти вся земля в области составляет коллективную собственность одного или

нескольких таитянских родов. И стойло завести речь о том, чтобы купить или арендовать