И вспомнил Виталий первую встречу с Людмилой, видел в воображении синее утро, лодку на середине озера и слышал: «Прощай, Пелагеюшка!» — «Прощай, Ефимушка! Прощай!»
— Здравствуйте, Виталий! — услышал он за спиной девичий голос, вздрогнул и вскочил на ноги.
Людмила! А рядом с ней парень в военном кителе, невысокий, коренастый, с проницательным взглядом. И не красив и не строен он был — самый обыкновенный. На плече нес весла. Виталий сконфуженно улыбнулся. Людмила подошла к лодке и загремела цепью.
— Думаем туда — на тот берег. К ее отцу, — положив весла на землю, запросто поведал Виталию людмилин спутник. — Закурим!
Виталий не курил.
— Готово, Андрюша! — крикнула Людмила. — Поехали!
— Может, за компанию? — пригласил Андрей.
— Спасибо, — отозвался Виталий.
— Да у него водобоязнь! — добродушно рассмеялась Людмила и помахала рукой: — До свидания, Виталий! Счастливо тебе!
Они отчалили.
Виталий грустно смотрел на лодку, на Людмилу, на ее счастливого спутника. Двое поплыли навстречу своему счастью, и Сугомак не сердился. Он мирно плескался.
ЛЮБОВЬ
После демобилизации из армии я готовился в институт. Многое забылось — пришлось усиленно заниматься. А когда уставал, шел на Сугомак отдыхать.
Однажды, возвращаясь с озера, повстречал девушку. Поровнявшись со мной, она застенчиво улыбнулась и поздоровалась:
— Здравствуйте, Николай Петрович!
Я удивился: девушка была мне незнакома.
— Здравствуйте, — ответил я, а сам подумал: «Где же я ее встречал? Кто она?»
— Не узнаете?
— Н-нет, — пожал я плечами и заметил, как девушка смутилась, потупила глаза. — Откуда вы знаете меня?
— Вы у нас пионервожатым были, только давным-давно. Еще до войны.
— В четвертом «б»? — улыбнулся я.
— Ну да, в четвертом «б»!
— Кто же вы?
— Я Маша Потапова!
— Не припомню что-то.
Маша посмотрела на меня исподлобья, затаив улыбку.
— А я бы вас и через двадцать лет узнала.
— Почему же?
— Да так, вообще, — уклонилась она от ответа и вдруг засмеялась. — Вы обидели меня тогда.
— Я? Обидел?
— Правда. Вы с Сугомака? А я на Сугомак!
Я вернулся — пошел с Машей. Сбоку поглядывал на нее: правильный профиль, нежный такой, по спине коса толстая сбегает.
— Чем же я вас тогда обидел?
— Ничего особенного. Вы культпоход в кино организовали, а меня не взяли. Алька Спиридонова что-то набедокурила, а вы подумали на меня и не взяли в кино. Обидно было, но я промолчала.
Мы вышли на берег. Маша села на пенек. Я взял камень и бросил в воду.
— Знаете, почему мне нравится это озеро? — спросила Маша.
— Почему?
— Оно никогда не бывает скучным, одинаковым.
Как она верно подметила! И ведь я любил Сугомак за это же!
Вырывается вдруг из-за гор ветер, тогда перекатываются синие волны и с шумом рушатся на берег. Вода пенится, шуршит на гальке и, шипя, отползает обратно, волоча за собой камешки. И тогда сердито и неуемно ворчат старые сосны, трепещут березы, пригибаются к земле. И что-то такое могучее, богатырское слышится в реве волн и посвистах ветра.
То вдруг оно затихает, добродушно плещется о берег, ни на кого не сердится. Таким оно было в день нашего знакомства с Машей. Не шумели суровые сосны, тихо шептались о чем-то березы. Голубое небо отражалось в озере, и казалось, было два озера: одно вверху, а другое внизу — брось камушек и покачнешь его. А часто бывало так: скроется солнце за тучей, озябнет озеро, подернется мелкой рябью. Насторожатся старые сосны, притихнут березы. Душно — дышать нечем. Значит буря будет. На западе над горами закипает грозовая темень, уже блещут молнии, слышатся раскаты грома.
И разразится буря, загудят сосны. А дождь полощет и полощет. Какая тогда разудалая сила гуляет на великих горных просторах!
Славное озеро! Об этом думал я, смотря вдаль на серебристые блики на воде, об этом, кажется, думала и Маша. Она сидела задумчивая, притихшая. Потом она улыбнулась, приподняв крылатые брови, взглянула на меня и сказала озорно:
— Давайте соревноваться, кто дальше бросит камень!
И мы кидали в воду маленькие камушки, старались, чтобы они падали как можно дальше. Сначала камни летели дальше у Маши, и она бурно радовалась, хлопала в ладоши. Но и я скоро наловчился.
С озера возвращались старыми знакомыми, болтали обо всем, смеялись.
Потом почти каждый день виделись на берегу. Первым обычно приходил я, садился на камень и подставлял разгоряченное лицо свежему ветру. Плескались волны, покачивались вдалеке рыбацкие лодки, синела за озером гора. Было радостно от того, что есть на свете такое озеро, что в мире так много солнца, что существует на свете кареглазая девушка Маша. И я ждал ее, нетерпеливо поглядывая на дорогу, которая лениво выползала из соснового бора. Сосны мешали видеть дальше, а там могла быть Маша.
Но вот она появлялась — стройная, приветливая. Садилась рядом, глядела чуть лукаво и говорила:
— Я так спешила. А вы, Николай Петрович, почему хмурые?
— Взгрустнулось.
— Не надо грустить! — ласково улыбалась она и вздыхала.
— Мама сегодня сказала, что я правильно решила поехать в педагогический. У меня с детства склонность к учительской работе.
Маша, наверно, уловила мой недоверчивый взгляд и горячо принялась убеждать:
— Верно, верно! Бывало, посажу кукол и учу их. А подросла — мальчишек учила.
Я засмеялся, а Маша воскликнула:
— Вместе учиться будем! Ведь, правда, это хорошо?
В конце августа мы попрощались с Сугомаком. Нас ждал большой город, институт. Мы об этом только и говорили — какие у нас будут товарищи, как станем учиться. Загадали, что встречаться будем часто.
Маша неожиданно побежала вдоль берега и крикнула:
— Ловите! Ловите меня!
Я догнал ее, поднял на руки и бережно понес. Маша доверчиво прижалась ко мне. Я поцеловал ее. Она закрыла глаза. И вдруг обвила мою шею и прильнула к моим губам.
— Какой ты сильный, Коля! — прошептала она, когда я опустил ее на прибрежный камень. — Какая я счастливая!
Я обнял Машу за плечи, и мы долго смотрели на белую кипень озера, на лесистые горы Урала.
* * *
В институте устроились хорошо. Учились на разных факультетах, но жили в одном общежитии. Встречались каждый день. Чаще я приходил к Маше в комнату, а иногда она приходила в нашу. Стучала отрывисто, но напористо. Я всегда узнавал Машу по стуку: никто так не стучал, как она.
Маша пробирала нас за беспорядок в комнате, ребята отшучивались, а я не сводил с нее глаз и молчал.
— А вечер какой чудный! — говорила она мне. — Морозный, снег под ногами похрустывает. Пойдем, а?
У нее все вечера были чудесными. Беснуется на широких улицах города ветер, сыплет в лицо снежной колючей пылью, скрипят заиндевелые колеса трамвая, прохожие попрятали носы в воротник, — Маша радуется морозу и тащит меня на прогулку. Если же мороз смягчался, дул теплый южный ветерок, Маша говорила, что уже веет весной, и воробьи вон к весне расчирикались, и мальчишки повылазили в скверы — тоже к весне.
Весну Маша ждала с такой веселой нетерпеливостью, что даже я стал сердиться на весну за то, что она не спешит.
А когда настала весна и зашумел ручьями апрель, с Машей приключилось несчастье. Она заболела. Я не встретил ее в институте поутру и побежал в общежитие. Маша лежала в жару. Она осунулась, щеки провалились, лихорадочно блестели глаза. Машин вид потряс меня.
— Маша! — проговорил я. — Что с тобой, родная?
Я коснулся рукой ее лба — он горел.
— Ничего, Коля… пройдет… — прошептала она, посмотрев на меня благодарно, и столько было в ее глазах невысказанной боли, что я не вынес — отвернулся. Слезы душили меня.