— Что?
— Не называйте меня ас Смайдов. Можно ведь попроще?
— Можно. — Теперь она стала поправлять на его шее теплый шарф. — Можно и попроще. Да не крутите вы головой, я не собираюсь вас задушить.
Смайдов взял ее руку и, прижав к своей щеке, долго не произносил ни слова. Потом с нежностью, какой и не предполагал в себе, поцеловал ее ладонь.
Полянка сказала:
— Теперь пойдем?
Они долго бродили по заснеженным улицам и то молчали, то, перебивая друг друга, болтали о разных пустяках, не имеющих ничего общего с тем, что оба чувствовали. Дважды Полянка пыталась приблизиться к своему дому, но Петр Константинович незаметно, как ему казалось, увлекал ее в сторону. Он не хотел, чтобы она уходила. Боялся этого. Он готов был бродить с ней сколько угодно, лишь бы не остаться одному. И когда она в третий раз попыталась направиться к дому и Смайдов снова стал увлекать ее в сторону, Полянка сказала:
— Петр, вы мало думаете о своих ближних...
Он не сразу понял, о чем она говорит. Спросил:
— О каких ближних?
— Обо мне, например... Я замерзла...
Она замерзла. А на него словно повеяло теплом. «Вот ведь как бывает! — подумал он. — Совсем незначительные слова, а от них становится так хорошо, что лучше и не надо. «Вы не думаете о своих ближних...» О своих ближних... Если ты хочешь, я буду думать только о тебе. Как о самом близком существе на земле. Только не уходи сейчас. Не уходи, слышишь? Я ведь так долго ждал тебя, ждал еще в ту пору, когда совсем не знал, что ты есть...»
— Я не собираюсь уходить от вас, Петр, — сказала Полянка.
А он подумал: «Колдунья! Милая колдунья, где ты научилась разгадывать чужие мысли?»
— Мы уже близко от дома. Твоя люди ходи мой чум чай сидеть? Шибко крепкий чай, шибко горячий. Вы ведь тоже, наверно, озябли, Петр? Морозец не из легких...
Она помогла ему снять реглан, усадила на диван, а сама пошла на кухню. Смайдов оглядел комнату. Простая мебель, самая необходимая для жизни двух нетребовательных людей. Он подумал, что здесь, в этой комнате, есть что-то от крестьянского быта. Трудно было уловить, что именно, но на Смайдова словно пахнуло чем-то крестьянским. Может быть, это впечатление создавалось простотой убранства, может быть, той чистотой и аккуратностью, какая обычно бывает в крестьянских домах. И еще ему показалось, что он чувствует запах тайги. Не такой густой, как в самой тайге, а будто издалека.
Через несколько минут появилась Полянка. На ней был халат с пояском. В нем, наверное, было удобно и отдыхать, и работать. И в то же время в Полянке теперь было что-то очень домашнее. Неспроста она, пожалуй, так оделась: пусть ее гость тоже чувствует себя по-домашнему, пусть отдохнет от своих забот и тревог. И не надо быть таким дикарем, как в прошлый раз. Все должно быть проще...
Она присела, рядом, сказала:
— Ну вот и хорошо...
Что хорошо? Что она хотела сказать? Он не понял. Взглянул на нее вопросительно. Полянка улыбнулась:
— Просто хорошо — и все.
Ему, конечно, ничего не надо было говорить. И ни о чем не спрашивать. Но он вдруг спросил:
— Полянка, вас не смущает, что... что вы одна, а я пришел к вам... И нас только двое...
Нет, он ничего не хотел подчеркнуть, у него и в мыслях не было ничего дурного, он. просто хотел сказать, что если ей неудобно, он может уйти. Он ведь все понимает...
«Черт, конечно же, не надо было задавать такого дурацкого вопроса! Она может воспринять это как на,мек. И вправе будет указать на дверь... Слушай, Полянка, назови меня болваном, но прости. Я не хотел тебя обидеть».
Она встала и ушла. И долго не появлялась. Минуту или час — он этого не знал. Он сидел, нервно поглаживая пальцы протеза, и с тревогой смотрел туда, куда ушла Полянка. Больше он ничего не видел — только эту дверь. Выйдет Полянка, нет? Или надо одеваться и уходить?
Она принесла чайник и чашки. Не глядя на Смайдова, села за стол, разлила чай и только тогда сказала:
— Чего ж вы там сидите, Петр? Присаживайтесь сюда.
Чай они пили молча. Смайдов понимал: он сам разорвал ту еще не прочную нить, которая протянулась между ними в чуме Тынры и которая окрепла, когда они бродили по заснеженным улицам города. Как ее теперь связать — Петр Константинович не знал.
— Слушайте, ас Смайдов, — неожиданно проговорила Полянка, — Вы хотите, чтобы мы были хорошими друзьями?
— Друзьями?
Петр Константинович поднял на нее глаза, врасплох застигнутый вопросом.
В ее глазах, кажется, не было обиды. «Милая колдунья, — подумал он, — ты все же поняла меня. И если бы ты знала, как я тебе благодарен за это... Ты спрашиваешь, хочу ли я быть твоим другом?.. Только другом? Мне этого мало. Конечно, я скажу, что хочу быть твоим другом. И я не совру: если ты сама не хочешь большего, пусть будет так...»
— Или вам этого недостаточно? — спросила Полянка. Спросила мягко, совсем просто. — Почему вы молчите?
Тогда он сказал:
— Мы с вами встречаемся всего второй раз, Полянка. Я плохо вас знаю. И вы меня тоже. Но что делать?.. Я уже люблю вас. Давно люблю. Странно это слышать, правда?
Подумав, она ответила:
— Не очень странно. — И помолчав: — Нет, не очень странно, Петр.
Прошло полгода, и однажды Смайдов сказал Полянке:
— Помнишь Тынры? «Твоя люди уже не маленькая. Уже свой чум надо, свой мужик надо...»
— Чум у нас есть,ас Смайдов, — ответила Полянка. — Твоя люди мой чум ходи?
— Конечно! — засмеялся он.
...Почти полтора десятка лет они прожили в своем чуме так, как дано жить далеко не всем. Нет, в их жизни были не только улыбки — были и слезы обиды друг на друга, и долгие дни молчания, когда никто не хотел признать своей вины за возникшую размолвку, были полные горечи долгие северные ночи, когда им вдруг казалось, что их чувство прошло, а вернется ли вновь — кто знает.
Было в их жизни все...
Но ни разу за эти полтора десятка лет никто из них не обидел другого обманом. И Полянка, и Петр Константинович знали: они могут простить друг другу все, все что угодно, но только не обман. Они никогда не клялись друг другу в верности, они понимали, что дело вовсе не в клятвах, ничего даже не обещали друг другу: разве нужно обещать, что ты не станешь подлецом? Но оба знали: обман — это и есть та подлость, которая не прощается...
ГЛАВА VIII
1
Хотя Борисов и улыбался и был весьма любезен, он нервничал. Не заметить этого Петр Константинович не мог. И со свойственной ему прямотой спросил:
— Слушай, Василий Ильич, ты чего-то недоговариваешь. И это тебе мешает. Или я ошибаюсь?
Борисов отшутился:
— Видишь ли, дорогой мой комиссар, если каждый человек будет говорить все, о чем думает, это не принесет ему пользы. Человек ведь не совершенен, ему свойственно заблуждаться, поэтому...
— Ты не веришь в себя или в меня, — прервал его Смайдов.
— Ну, зачем же так прямолинейно, — сказал Борисов. — Я говорю вообще. Ты же не станешь отрицать, что, когда сталкиваются две противоположные точки зрения, одна какая-то сторона не права. В данном случае мне просто неудобно утверждать, что прав именно я...
— Ты становишься все более тонким дипломатом, — досадливо бросил Смайдов. — И скажу тебе проще: давайка, друг, выкладывай все начистоту. Или ты колеблешься?
Борисов ответил не сразу. Долго думал, легонько постукивая карандашом по настольному стеклу. Петр Константинович смотрел на него чуть иронически. «Темнит Борисов, как пить дать, темнит. Что-то, наверное, уже решил, и решил, конечно, под давлением Лютикова, но ему не хочется сейчас спорить со «своим дорогим комиссаром».
Речь у них шла о Харитоне Езерском, который сидел в конторе, ожидая, когда его пригласят к начальнику.
...Три дня подряд Езерский не являлся в доки. Время было горячее: сейнер, где работала бригада Талалина, задерживался с выходом в рейс, и моряки на чем свет стоит кляли сварщиков, срывающих график ремонта. Отсутствие Харитона не могло, конечно, не сказаться на сроке окончания сварочных работ, и Марк послал Костю Байкина домой к Езерскому.
