Тирщик приготовился снова пускать песца. Полянка подняла ружье. Тынры закрыл глаза: он не хотел видеть, как этот чертов песец опять дрыгнет лапами. Он ничего не хотел видеть. Или это неправильно? Великий охотник тундры должен мужественно встретить свой конец — конец былой славы и былого величия. Великий охотник тундры должен быть справедливым и честным, честным и перед людьми, и перед самим собой. Коль нашелся человек с рукой тверже, чем его рука, и с глазами острее, чем его глаза, он, Тынры, должен пожать руку этому человеку, должен снять перед ним шапку. И Тынры это сделает. Ничего, что этот человек всего-навсего вредная баба. Шаман с ней...

Тынры открыл глаза и взглянул на Полянку. Взглянул в тот самый момент, когда песец подпрыгнул и повернул голову в сторону волков. Правильно держит ружье. Несдобровать тирщику — придется расстаться с призом. Вот!..

Тынры не поверил своим глазам. Не тому не поверил, что песец не упал, а скрылся в чуме: он и не должен был упасть. Потому что баба-доктор стреляла не в песца. Стреляла чуть выше — Тынры это подметил сразу. Он также подметил и то, что сделала она это нарочно — она не хотела попасть в песца. Зачем не хотела? Ружье три кольца немало стоит, любой охотник отдаст за него кучу денег. А слава на всю тундру? «Баба-доктор победила великого охотника Тынры!» Лемминги, поди, и те пищали бы об этом двести лет!..

Полянка, слегка погрустневшими глазами проводив зверька к чуму, с минуту постояла молча, потом вдруг обернулась к Тынры и сказала:

— Ты прав, Тынры. Тирщик дает не совсем правильное ружье. Из него нельзя попасть в песца, который летит, как птица. Если бы оно было правильное, я попала бы. И ты попал бы, Тынры, потому что нет в тундре другого такого охотника, как ты. Я знаю это. А из такого ружья кто ж попадет? Никто не попадет...

Тынры, пораженный, молчал. Он слышал, как смеются ненцы и саами. Над бабой смеются. Рад за него, за Тынры. Как им не радоваться, однако? Тынры — слава тундры, их слава. А больше они ничего не знают. Они не видели того, что видел он сам. Потому и смеются так весело. Им что? А ему, Тынры, надо думать... Или не надо? Все и так хорошо ясно...

Он взял Полянку за локоть, сказал:

— Твоя люди тоже хороший охотник. Шибко хороший! Твоя люди и моя люди самый хороший охотник. Так-то... Теперь айда мой чум чай сидеть. И ты, Яптунэ, айда, и ты, Тимофей, и ты, Геункеу... — Тынры отыскивал глазами своих друзей, указывал на них рукой и говорил: — Ты тоже айда, ты тоже...

Рядом с его сестрой, пожилой ненкой в малице, стоял человек в кожаном пальто. Начальник, наверное, подумал Тынры. Не худо бы, однако, и начальника пригласить в свой чум. Вдруг согласится? В прошлый праздник в чум Геункеу приходил какой-то начальник, шесть чашек чаю выпил, вот такой кусок оленины съел, два часа сидел. Геункеу до сих пор говорит: «Мой приятель — начальник...» А сам и не знает, как звать-то этого приятеля...

Тынры протиснулся к Смайдову, попросил:

— Ходи с нами чай сидеть, товарищ. Ходи, а?

Только теперь Полянка увидела Петра Константиновича. Не очень, кажется, удивилась, но обрадовалась. Подошла, подала руку.

— Здравствуйте! — И, подавшись к нему, заговорщически прошептала: — Не обижайте Тынры, пойдемте к нему чайку попьем.

7

Они сидели рядом на шкуре оленя: Петр Константинович — справа от Полянки, Тынры — слева. Из большого котла, в котором плавали жирные куски оленины, поднимался пар. В сторонке шумели три самовара, но чай еще не подавали.

— Чай потом, однако, — сказал Тынры. — Сперва совсем мало водки надо. Праздник...

Полянка не стала отказываться. Выпила маленькую чашечку водки, взяла с тарелки кусок оленины, ловко отсекла от него острым ножом жирную косточку, закусила. Потом снова отсекла еще одну косточку, передала Петру Константиновичу.

А Тынры в это время говорил, обращаясь к Полянке:

— Твоя люди шибко хороший человек. Тебе тундре жить надо. Песцов добывать. Не давно совсем тундру большой начальник приходил, так сказал: «Много песцов добывать — много золота брать у заграничной буржуи. Золото, сказал, шибко нам нужно». Ходи твоя люди тундру, а? Большой чум поставим, мужик тебе найдем, если твоя мужик нету. Твоя мужик есть?

Петр Константинович подумал, что Полянка сейчас рассердится на Тынры, но она не рассердилась. Ответила так, словно для нее это был очень важный разговор:

— Начальник правильно сказал, Тынры. Песцы — это золото. Валюта. Только в тундру мне нельзя. Отец у меня здесь живет. Старенький уже.

— А мужик, значит, твоя нету? — продолжал Тынры.

— Пока нету, — улыбнулась Полянка.

— Плохая картина, однако, — сказал Тынры. — Твоя люди уже не маленькая. Уже свой чум надо, свой мужик надо. Правильно я толмачу, начальник?

Тынры налил еще по одной чашечке водки и, не обращая внимания на то, что ни Полянка, ни Петр Константинович на этот раз пить не стали, выпил сам. Ему было хорошо сейчас, знатному охотнику тундры. Много гостей в его чуме, никаких тревог за свою славу, все идет так, как надо. Счастливый он человек, охотник Тынры! Ему хотелось, чтобы и все были такими же счастливыми, как он. Счастья ведь в жизни куда как много, на всех его хватит, однако. Зачем все одному? Одному много ли нужно?..

— А твоя люди баба есть? — вдруг спросил Тынры у Смайдова.

— Моя люди бабу еще не успел найти, — рассмеялся Петр Константинович. — Моя люди не может быть великим охотником. Какая женщина захочет жить со мной? — За шуткой Смайдов хотел скрыть неловкость, в которую и его, и Полянку поставил ненец. Чего это он к ним привязался? — Давай-ка выпьем, Тынры, да и другие пускай выпьют.

— Давай-ка выпьем, — с готовностью согласился Тынры. — И другие тоже выпьют... Твоя хочешь люби ее? — Тынры глазами указал на Полянку. — Ее люди мужик нету, твоя люди баба нету... Почему один чум двое не ходи? Шибко славно будет, двое-то.

— Шибко славно будет, — сказал Геункеу.

— Куда как славно будет! — подхватила сестра Тынры, сидевшая рядом со Смайдовым. — Оба красивые-то, однако. Уй как славно будет-то!

Петр Константинович украдкой взглянул ка Полянку. Чем-то она была похожа сейчас на ненцев. Может быть, такой же непосредственностью. Никакой рисовки. Другая девушка сделала бы вид, что сгорает со стыда, а она сидит и смеется. Молодец. Умница.

Полянка сказала:

— Спасибо тебе, Тынры. Всем спасибо. Мы как-то не думали об одном чуме. Теперь будем думать. Шибко много будем думать. Правда, ас Смайдов?

— Конечно!

Ему было чертовски весело. И хорошо. Ну и попали они в переплет. «Ох, этот Тынры... Хороший человек. И все они хорошие люди».

...Их отпустили часа через два, когда Тынры, разомлев от чая и водки, стал клевать носом. На прощание ненец сказал:

— Завтра ваши люди опять ходи мой чум чай сидеть. Ходи?

— Придем, Тынры, — пообещал Полянка. — Спасибо.

Когда они вышли из чума, Петр Константинович предложил:

— Я провожу вас, Полянка. Можно?

— Не можно, а нужно, — сказала она. — Да возьмите под руку... Меня немножко качает. Вот так. И не забывайте, ас Смайдов, что нам с вами надо шибко много думать, идти ли в один чум или нет.

— Будем думать, — ответил Петр Константинович. — По-моему, это было бы превосходно.

— Что превосходно? — спросила Полянка.

— Все. Можно ведь себе представить, как мы с вами подъезжаем на оленьей упряжке к новому чуму и, взявшись за руки, входим в него. У чума стоят Тынры, его сестра, Геункеу, стоит все стойбище Тынры, и каждый человек говорит: «Приехали они, однако. Уй как славно-то, что приехали!» А потом Тынры подойдет к одному из нас, ну, например, к вам, и спросит: «Твоя люди люби его?» И вам придется ответить...

— Почему он спросит об этом именно у меня? — засмеялась Полянка. — Я слышала, как Тынры спрашивал у аса Смайдова: «Твоя хочешь люби ее?» И ас Смайдов ничего ему не ответил.

Петр Константинович остановился, сказал:

— Полянка...

Она тоже остановилась. Сняла варежки, застегнула на его реглане верхнюю пуговицу. И посмотрела в его глаза: