Зал грохнул, Лютиков посмотрел на Смайдова и улыбнулся. Широко улыбнулся губами, но в глазах у него не было ни доброжелательства, ни тепла — Петр Константинович это хорошо видел. Потом Сергей Ананьевич сказал Ганееву:
— По-моему, надо объявить перерыв. Нельзя же так, стихийно.
5
Летняя ночь похожа на долгий рассвет. Солнца не видно, оно ползет под самым окоемом, но кажется, что в любую минуту лучи его вырвутся из-под толщи земли и тогда сразу все загорится, заполыхает утренней зарей.
У нганасан есть поэтическое название северной ночи: ожидание. Летая в дни своей молодости у гор Бырранга, Петр Константинович любил эти неповторимые минуты, когда все живое словно дышит ожиданием чего-то необыкновенного, каждый раз повторяющегося, но всегда нового. Это ощущение сравнимо разве только с рождением новой жизни: с первым криком младенца, с неслышным звуком лопнувшей почки...
Река спала. Тревожно и чутко, как спр1т человек, которого утром ожидают заботы. Вдоль причалов дремлют корабли, тускло светят сигнальные фонари и так же тускло вспыхивают и гаснут огоньки папирос бодрствующих на палубах вахтенных матросов. О бетонный берег трется волна, словно сонная кошка о ногу...
Петр Константинович докурил сигарету и встал с чугунной пушки-причала. Был уже третий час ночи, однако спать не хотелось. И не хотелось никуда отсюда уходить.
Борисов предложил отвезти его на своей машине, но Смайдов под каким-то предлогом отказался: решил побродить по набережной, подышать свежим воздухом, коечто обдумать.
Казалось бы, он должен был остаться доволен и отчетно-выборным собранием в целом, и голосованием в частности. Против него было подано всего три голоса, все остальные коммунисты выразили ему свое доверие, горячо его поддержали. И все же, несмотря на это, в душе Петра Константиновича творилось что-то неладное. Стараясь подавить в себе глухое раздражение против Лютикова, пытаясь даже как-то оправдать его («В конце концов у каждого может быть свое собственное мнение, каждый вправе смотреть на те или иные вещи по-своему»), он в то же время думал: «Но как мне его понять?
Почему он не видит того порочного круга, в котором мечутся Беседин и Езерский? Или судьбы таких, как Беседин и Езерский, для него безразличны? Ведь если не бороться с наклонностями Ильи и Харитона, они, точно сыпь, могут перекинуться и на других... А может, я всетаки сгущаю краски?.. Нет, не сгущаю! Лютиков просто не хочет видеть того, что ему, как крупному хозяйственнику, положено видеть. И с этим нельзя мириться. С этим нужно драться...»
Он бросил докуренную сигарету в воду и собрался было уже идти домой, но, взглянув еще раз на сонную реку, увидел огоньки речного теплоходика. Суденышко было еще далеко, и его огоньки, казалось, плыли глубоко под водой, не в силах пробиться сквозь ее толщу. Приглушенная расстоянием, до Смайдова донеслась знакомая мелодия песни. Его любимой песни. Он снова сел и незаметно для себя начал подпевать. Сперва очень тихо, потом все громче и громче...
Пока я ходить умею, пока глядеть я умею...
К нему опять приходил душевный покой и та неизбывная радость бытия, которую он всегда испытывал, оставаясь с глазу на глаз с живой природой. Скоро должно было взойти солнце — утренняя заря дрожала уже совсем рядом, за светлеющим с каждой минутой окоемом. Над рекой пронеслась первая чайка, звонко вскрикнула, будто приветствуя Смайдова. И в эту минуту он услышал:
— Петр Константины?!
Это был докер Андрей Заречный. Взглянув на него, Смайдов удивился: когда же он успел так преобразиться? Вместо костюма, в котором Петр Константинович видел его на собрании, на нем топорщилась венцерада с откинутым назад капюшоном, вместо туфель — высокие резиновые сапоги с отворотами. В руках Андрей держал весла и удочки с длинными бамбуковыми удилищами.
— А я смотрю — наш парторг, — сказал Андрей, — Дай, думаю, предложу позоревать на речке-то... Согласны, Петр Константинович? Клев сейчас будет королевский, а кунгасик у меня тут рядом.
Смайдов пошутил:
— Улов пополам?
— По-братски, — засмеялся Андрей.
Через полчаса они бросили якорек, и лодка, развернувшись носом против легкого течения, замерла. Андрей размотал лески, одну удочку передал Смайдову, две другие устроил на корме.
— Теперь — могильная тишина — шепотом предупредил он. — Это только чудаки думают, что рыба глухая. Тишина...
Их и вправду окружала глубокая тишина, лишь за кормой чуть всплескивалась вода. И все же, глядя на Андрея, Петр Константинович видел, что докеру не так-то уж и по душе молчание. Он часто посматривал на Смайдова, и было ясно, что ему очень хочется о чем-то поговорить. Петр Константинович тихо спросил:
— Ты чего, Андрей?
— Я? — докер заметно смутился. — Я — ничего... Только вот все время думаю, Петр Константинович, как оно это получается? Линия ваша правильная, партийная, как говорят, на всю катушку. Линия, так сказать, настоящего коммуниста. Но и Лютиков же коммунист. Как же он может против вас? Почему?
— Разные взгляды на жизнь, — уклончиво ответил Смайдов. — Или, вернее, на некоторые стороны жизни... Смотри-ка, клюет у тебя...
Однако Андрей даже не взглянул на дрожащий поплавок. Был докер упрям, напорист и всегда доискивался до истины, которую разгрызал, как крепкий орех. Задумчиво посмотрел на пенящуюся за кормой воду, опять спросил:
— Выходит, если он смотрит на жизнь не так, как надо, значит, и все должны смотреть его глазами? Иначе...
— Что иначе? — улыбнулся Смайдов.
— У него же сила! — простодушно воскликнул докер. — Силы-то у него больше, чем у вас?! Вот и будет дергать: то не так, это не так. А вдруг вы спасуете?
Андрей даже наклонился к Смайдову, чтобы получше вглядеться в его лицо. И в голосе докера, и в напряженном ожидании было столько тревоги и неподдельного участия, что не увидеть этого было нельзя. Петр Константинович перегнулся через борт, опустил руку в холодную воду и провел ладонью по лицу.
— Не спасую! — твердо сказал он.
Так же, как и Смайдов, освежив лицо, Андрей горячо сказал:
— Нельзя пасовать, Петр Константинович. Я вот сказал: «Силы-то у него больше». Неверно ведь сказал. А горком? А докеры? Мы что, не понимаем, что к чему? Мы всегда рядом с вами. Это я как на духу говорю.
Трудно сказать, почему простые слова докера так подействовали на Смайдова, но он вдруг испытал ни с чем не сравнимое, но очень знакомое чувство, которое не однажды к нему приходило в прошлом... Каждый раз, когда он вел свою эскадрилью в бой, у него было такое ощущение, будто он сам и летчики, которые летели рядом, — это один организм, одна воля, один нервный центр. Во время боя он постоянно слышал: «Командир, атакуй, прикрою!», «Генка, «месс» на хвосте, прикрываю!».
Прикрыть — это значит поставить себя под удар, это значит или обоим выйти победителями, или факелом устремиться к земле, где взрыв — и смерть. Прикрыть — это было высшим законом товарищества и высшим законом чести. Летчики неслись на бешеных скоростях, за одну минуту они удалялись один от другого на десятки километров, но чувство, что все время кто-то рядом, не покидало ни на миг. Хорошее это было чувство...
И вот сейчас, глядя на докера, Петр Константинович испытал нечто подобное. Андрей Заречный, Ганеев, Марк Талалин — разве они не такие же, как те, с кем он два десятка лет назад летал в неспокойном небе?..
Глядя на поднимающийся к засиневшему небу легкий туманец, Смайдов сказал:
— Мы никогда не пасуем, Андрей.
Книга вторая
ГЛАВА I
1
«Девятка» возвращалась в порт. Полл трепанный последним штормом, три дня назад налетевшим с севера Гренландии, траулер был похож на корабль, который целую вечность без руля и ветрил носили бури: изорванные ванты, полуразрушенная рулевая рубка, погнутые шлюпбалки, развороченный фальшборт...
Молодой боцман, заросший бородой, как таежный бродяга, кричал на матросов:
— Пошевеливайтесь, морячки, пошевеливайтесь, черт побери, берег близко! Или вы хотите, чтобы вас встретили как героев? Вот, дескать, смотрите, какие молодцы: ураган чуть не разнес их посудину в щепки, а они и в ус не дуют!..
