«Неужели Буркина прочат вместо Смайдова?» — подумал сейчас Василий Ильич.
— Ну и как? — спросил Лютиков. — Что ты о нем думаешь?
— А почему я должен о нем думать?
Василий Ильич постарался сделать вид, что ничего не понял. И обозлился на самого себя: «Черт возьми, когда я научусь быть таким же прямым, как Смайдов! Смайдов, наверно, отрезал бы без экивоков, не стал бы юлить. А мне в таких случаях всегда становится как-то тоскливо...»
Он поднял голову — и увидел своего парторга. Не глядя на Лютикова, позвал:
— Петр Константинович, присоединяйся!
Лютиков сказал, едко усмехнувшись:
— Прячешься?
И, заложив руки за спину, медленно пошел от окна.
Кто-то выкрикнул из зала:
— Есть предложение, чтобы перед началом прений товарищ Смайдов ответил на поданные в президиум вопросы.
Лютиков, сидящий в центре президиума, подал Смайдову аккуратно сложенную стопочку бумажек:
— Пожалуйста, Петр Константинович.
Смайдов снова вышел к трибуне, мельком пробежал глазами по карандашным строчкам. Потом сказал:
— Просят, чтобы я «обнародовал» жалобу сварщика Езерского. К сожалению, этой жалобы у меня нет, так как она написана на меня.
— Очень жаль! — крикнули из зала.
— Положение поправимо, — сказал Лютиков и, привстав, потянулся к своему портфелю. — Заявление товарища Езерского было направлено ко мне, и я его, кажется, захватил... Да, вот оно... Разрешите довести до вашего сведения, товарищи?
Не ожидая ответа, он полностью зачитал жалобу. Потом повернулся к Смайдову, не скрывая насмешки, спросил:
— Вы не хотите прокомментировать этот документ?
Плотник Ганеев глухо сказал:
— Бюро обо всем знает. Смайдов, конечно, допустил ошибку, но чего ворошить старое?
— Секретарь парткома отчитывается за год! — быстро сказал Лютиков. — Поэтому на давность ссылаться не следует, товарищ Ганеев. Но если Петр Константинович считает, что говорить по этому поводу нечего, пусть переходит к другому вопросу.
Смайдов уже держал следующую бумажку. И когда шум в зале поутих, начал читать:
— «Из доков ушел лучший сварщик — бригадир Илья Беседин. Принимал ли парторг какие-нибудь меры, чтобы удержать Беседина?»
Петр Константинович посмотрел в зал. В самом конце, в сторонке от других, скромненько сидел Буркин. Сидел и что-то записывал в блокнот. Вот он поднял голову и посмотрел на Смайдова, посмотрел с острым любопытством.
— Беседин ушел по собственному желанию, — ответил Смайдов. — Мы его не удерживали. Беседина давно надо было отстранить от руководства бригадой. Если товарищи пожелают, я могу остановиться на этом подробнее.
Лютиков переглянулся с членами президиума и проговорил:
— Зачем же? Я думаю, товарищам и так все ясно. Вы не будете возражать, Петр Константинович, если я задам вам один устный вопрос? Скажите, сколько человек за отчетный период принято в партию? Молодежи...
— Я говорил об этом в докладе, Сергей Ананьевич. Могу повторить: мы приняли кандидатами пять человек, хотя заявлений поступило одиннадцать. Шестеро оказались не готовыми, чтобы им было оказано доверие.
— Странно! — Лютиков посмотрел в зал, как бы желая разделить свое недоумение со всеми, кто там находился. — Очень странно! Почти беспрецедентно! Докеры, боевой отряд рабочего класса, — и вдруг... Можно поинтересоваться, кому и по каким мотивам было отказано в приеме?
— Пожалуйста. Например, сварщикам Беседину и Езерскому. Мотивы? Они, по-моему, всем ясны.
Петр Константинович назвал еще несколько фамилий и объяснил мотивы отказа.
— О Езерском говорить не буду, но Беседин — передовик производства, известный всему городу сварщик...
Послушайте, товарищ Смайдов, кто же тогда будет пополнять ряды партии?
— А что, по-вашему, в Беседине есть коммунистического? — вопросом на вопрос ответил Петр Константинович.
Лютиков поднялся, развел руками:
— Не нахожу, что сказать, товарищ Смайдов. В человеке, который всего себя отдавал производству, вы не нашли ничего коммунистического!,. Это, знаете... Не кажется ли вам, что подобным утверждением вы оскорбляете не только Беседина, но и других товарищей? Вот их! — Он широким артистическим жестом показал на ряды стульев, где сидели коммунисты. — Здесь ведь почти все такие рабочие, как Беседин...
— Я никого не оскорбляю! — твердо сказал Смайдов. — В том числе и Беседина. Хотя не могу согласиться, что он такой же, как те, с кем вы хотите его сравнить.
— Не оскорбляете? А вам не приходило в голову, что Беседин и ушел из доков потому, что ему отказали в приеме в партию? Может ли быть оскорбление большее, чем это?!
— Уверен, что это не так, — ответил Петр Константинович. — Я хорошо знаю Беседина.
Смайдов отошел от трибуны, налил в стакан воды и жадно выпил. Потом снова вернулся на прежнее место и, вытерев платком лицо, посмотрел в зал.
— Если вы ничего не имеете против, я перейду к следующему вопросу. В конце концов мы обсуждаем работу нашей партийной организации, а не «личное дело» Беседина.
Наверное, ему не стоило говорить именно эти слова. Потому что Лютиков сразу за них ухватился.
— Разве судьба рабочего человека, — воскликнул он, — будь то Беседин, Ганеев или кто-либо другой, не является главным вопросом в работе партийной организации? Или в работе самого парторга? Разве вам ни о чем не говорят такие слова из Программы партии: «Все во имя человека»?! Я совсем перестаю вас понимать, Петр Константинович, прошу простить меня за откровенность...
Лютиков снова развел руками и сел. Смайдов потянулся было за очередной запиской, когда неожиданно услышал голос с места:
— Можно мне один вопросик?
По проходу к столу президиума шел Андрей Заречный, докер лет тридцати пяти. Остановившись рядом с трибуной, он повернулся к Лютикову и повторил:
— Можно один вопросик? Лично к вам, товарищ начальник. Почему вы так ведете себя на собрании? Я вот слушаю, слушаю вашу перепалку с нашим парторгом и думаю: для чего это делается? Разводите руками, подковыриваете, чуть в обморок не падаете от того, что Илью Беседина в партию не приняли... Между прочим, я голосовал бы против Беседина, потому что на коммуниста он похож, как я на Иисуса Христа. Вот так... Но дело не в этом. Похоже, что вы заранее решили подсказать нам свое мнение насчет Петра Константиновича. Потому и руками так разводите... Вот я решил сказать: давайте с этим кончать. А то плохо получается.
Лютиков побагровел, но сдержался. Только, не глядя на Заречного, едко бросил Смайдову:
— Это так вы понимаете партийную дисциплину?
Он хотел еще что-то добавить, но Заречный, прежде чем сесть на свое место, сказал:
— Партийная дисциплина, между прочим, есть для всех одна. Об этом записано в Уставе партии.
Несколько человек одновременно крикнули из зала:
— Правильно! Правильно, Андрей!
Ганеев постучал карандашом о графин, попросил:
— Товарищи, товарищи...
Однако шум в зале утих не сразу. И по тому, как коммунисты одобрительными улыбками провожали Заречного, Лютиков понял: надо быть осторожнее. Иначе...
Он засмеялся и громко, чтобы его слышали в самых дальних рядах, сказал Ганееву:
— Ну и горячий народ, эти докеры! Горячий и боевой!
— Это ты верно подметил, Сергей Ананьевич! — пробасил пожилой клепальщик Леднев.
Он, прихрамывая, приблизился к столу и поднял руку, призывая к тишине. Ганеев сказал:
— Подождал бы ты, Леонтий Федорович, прения еще не начались.
— Так я и начну их, прения эти, — возразил Леднев. — Должны же они когда-то начинаться? Или так и будем воду в ступе толочь? К тому же я всего пару слов, ты не сбивай меня, Иван. Слыхал, что о нас, о докерах, сказано? Боевой народ... Точно сказано, только от души ли сказано это? Спрашиваю потому, что и меня, старого докера, и тебя, Иван, и настоящего коммуниста Андрея Заречного ставишь ты, Сергей Ананьевич, на одну доску с некоторыми типами, которые недостойны нашего высокого звания. Жмота, чулкаша4 Езерского одноклеточным назвали — ты слезу пролил. Илью Беседина в партию не пригласили, ты, правильно Андрей Заречный заметил, — чуть в обморок не упал... Знаем мы Харитона и Илью, знаем лучше твоего, Сергей Ананьевич; Не докеры это! Видимость одна. Руки-ноги у них такие же, как у нас, головы тоже торчат на своих местах, а души — ни у того, ни у другого! И Петр Константинович правильную оценку дал, молодец он, не постеснялся. И ты, дорогой начальник, поддержать его должен, а не подковыривать. Вот так, брат... Нам, прямо тебе скажу, по душе пришелся бывший летчик. Правильно я говорю, товарищи?
