Сергей Ананьевич был достаточно энергичен и неглуп, у него хватало умения «выправить положение» там, где это было нужно, но он выходил из себя, когда узнавал, что тот или иной подчиненный ему руководитель вдруг ставил острый вопрос и заявлял, что там-то и там-то не все благополучно и необходимо принять решительные меры. «Паникеры! — негодовал Лютиков. — Смотрят на действительность сквозь черные очки».
На каждом собрании Сергей Ананьевич выступал с речами, в которых не было и намека на какие-то недостатки или промахи. «Все хорошо!»
...Лютиков вставил сигарету в мундштук, закурил. Потом поднялся из-за стола, два-три раза молча прошелся по кабинету и сел напротив Смайдова.
— Мне рассказывали о последнем собрании в доках, Петр Константинович. Рассказывали любопытные вещи. Честно говоря, я не всему поверил. И решил пригласить вас, чтобы, так сказать, из первых рук. Это правда, что на повестке дня был вопрос... — Лютиков затянулся, выпустил изо рта облако дыма и прищелкнул пальцами, — ну, чисто теоретический: об идейном воспитании молодежи?
— Это правда, — ответил Петр Константинович. — Но я не могу с вами согласиться, что этот вопрос носит теоретический характер. Мы увязывали его с нашими задачами и с тем, как обстоит дело с воспитанием молодежи у нас, в доках.
Лютиков сразу же спросил:
— У нас что-нибудь неблагополучно?
— Да, не все благополучно, — Смайдов слегка нажал на слово «все». — Но я думаю, что на это надо смотреть глубже. Я говорю об отношении коммунистов к воспитанию молодежи вообще...
— В союзном масштабе?
Лютиков даже и не пытался скрыть иронии, но Петр Константинович нисколько не смутился.
— Союзный масштаб складывается из масштабов маленьких, — сказал он. — Я говорил об этом у нас на собрании и говорю сейчас. Меня многое волнует. Мне кажется, что все мы что-то упускаем.
— Вот как! — продолжал Смайдов. — Мы порою не хотим прислушаться к тем, кто говорит: «Товарищи, у нас много появилось молодых лоботрясов, давайте посмотрим, откуда они берутся». Мы отвечаем: «Ерунда! Единицы!» Когда кто-то говорит: «Хулиганство среди подростков не уменьшается, а в ряде случаев увеличивается», мы отвечаем: «Вранье! У нас в основном молодежь здоровая...»
Петр Константинович встал, в волнении сделал несколько шагов по кабинету и снова сел. Лютиков молчал, и по выражению его лица было невозможно понять, что он думает. Да Смайдов и не старался этого делать. Он, наверное, даже и забыл, что перед ним сидит только один Лютиков. Он как бы обращался ко всем тем, кто несет ответственность за судьбу каждого молодого человека, ко всем, у кого должно болеть сердце за этого молодого человека так же, как оно болит у него самого.
— Поймите, Сергей Ананьевич, я ведь тоже понимаю, что в основном молодежь у нас здоровая. Но как же быть с теми, кто за пределами этого «в основном»? Вы знаете Беседина? Трудяга! Мастер своего дела! А душа? Вот ведь его главная жизненная концепция: «Надо, чтоб в кармане был не бом-дилинь-бом, а тугой кошель. Только тогда жизнь имеет смысл». Только тогда, вы понимаете? Я думаю, что...
— Что же вы думаете, Смайдов? Что у нас с молодежью — труба? — Лютиков пристукнул ладонью по столу, секунду-другую помолчал и переспросил: — Труба? Полный распад нравов? И можно заказывать панихиду?
Петр Константинович не ответил. Поглаживая пальцы протеза, он сидел, ссутулившись, будто его что-то придавило. Встать и уйти — кроме этого желания, он ничего другого не испытывал. Но все же заставил себя не двинуться с места даже тогда, когда Лютиков резко сказал:
— Вы паникер, Смайдов! Мне даже иногда кажется, что была допущена ошибка, когда вас рекомендовали на должность парторга. Да вы что, голубчик, совсем растеряли большевистский оптимизм? Как же воспитывать молодежь, если сам ни во что не веришь?
Петр Константинович ничего не ответил. Не в первый раз Лютиков давал ему понять, что именно от него зависит, работать или не работать парторгу в доках. Делал он это иногда грубо, иногда старался свою мысль как-то завуалировать, но факт оставался фактом: Лютиков был твердо убежден, что он в любой момент может избавиться от человека, который «пришелся не ко двору».
— Простите за нескромный вопрос, — неожиданно спросил Сергей Ананьевич, — сколько вам лет, товарищ Смайдов?
— Уже не мальчик, — невесело усмехнулся Петр Константинович, — За сорок пять.
— Мне почти столько же. Но у меня, наверное, больше житейского опыта. Поэтому, если хотите, разумеется, примите мой дружеский совет: может, вам стоит подумать о другой работе? Устройтесь начальником маленького аэропорта или пристани — в общем, куда хотите, только не туда, где много людей. По-моему, с людьми вы работать не можете. Не думайте, что это упрек, — не каждому это дано.
Лютиков взглянул на часы, давая этим понять, что беседа окончена. А когда Смайдов поднялся, добавил:
— Рекомендую не пренебрегать моим советом. Разве для вас будет лучше, если вам то же самое подскажут на бюро горкома, да еще и сделают соответствующие выводы? Вы также должны иметь в виду и тот факт, что в последнее время рабочие стали писать на вас жалобы. Ваша жестокость по отношению к Езерскому на Шпицбергене заслуживает особого разговора, и мы еще вернемся к этому вопросу... Надеюсь, вам все понятно, товарищ Смайдов?
Смайдов угрюмо посмотрел на Лютикова и, не прощаясь, направился к выходу. Шел, с трудом переставляя ноги. Ему казалось, что он почти физически ощущает на себе взгляд Лютикова, устремленный в его ссутулившуюся спину. «Но почему же я не протестую, почему оставляю в убеждении, что смирился?»
Не дойдя двух-трех шагов до двери, Смайдов мгновение помедлил, потом резко повернулся и посмотрел на
Лютикова, а тот, чуть склонившись над столом, стряхивал пепел с папиросы. Он, казалось, нисколько не удивился, что Смайдов вернулся. Он, наверное, даже ожидал этого. Сказал спокойно, не пряча улыбки:
— Как инвалиду, мы, конечно, поможем найти вам подходящее место. Я вам это обещаю.
Смайдов вдруг расправил плечи, слегка обкинул назад голову и по-военному четко шагнул к Лютикову. И оттого, что он сумел побороть в себе сковывающую удрученность, у него неожиданно появилась та уверенность, которую он чуть было не растерял.
— Я хочу сказать вам еще несколько слов, Сергей Ананьевич, — проговорил Смайдов. — Хочу сказать, что не намерен прятаться в кусты, как это очень часто делаете вы. Вы считаете, например, что с воспитанием молодежи у нас в доках все благополучно, так? Я этого не считаю. Меня не устраивает ваша формула «в основном». Знаю из опыта: один мерзавец на фронте мог причинить столько зла, сколько не под силу было сделать и сотне врагов. Такие мерзавцы у нас есть и сейчас. Они плодятся от равнодушия. От равнодушия, каким страдаете вы.
— Товарищ Смайдов!..
— Не кричите на меня, я не мальчишка! — Петр Константинович не сильно, но выразительно пристукнул по столу ладонью. — И прошу меня выслушать до конца. Я намерен писать докладную записку в городской комитет партии. Буду просить о проведении широкого партактива по вопросу о воспитании молодежи. Вот там мы и поспорим с вами, товарищ Лютиков...
Смайдов еще раз взглянул на слегка побледневшее лицо начальника мастерских и спокойно докончил:
— За беспокойство о подходящем для меня месте весьма признателен. Хочу только напомнить, что меня все-таки никто не назначал, а выбирали коммунисты. Разве вам это неизвестно?
2
В тот вечер Саня рассказал Людмиле все, что знал о Марине и Марке. Правда, знал он щ так уж много: вытянуть из Марка подробности было совсем не просто. Но даже из того, что Людмила узнала, она могла сделать вывод: Марина переступает или уже переступила ту грань, за которой человек ни во что хорошее в жизни не верит.
Честно говоря, если бы Людмила случайно не узнала, что Марина Санина — в прошлом сварщица, она, может быть, и не обратила бы на нее внимания: не жаловала она молодых девиц, стоящих за буфетными стойками. Но в Марине она видела теперь не просто буфетчицу, а девушку, которая в силу жизненных обстоятельств оторвалась от своего дела и оказалась, как говорят, «в чужом пиру», и поэтому страдает. И ставшее уже привычным чувство ответственности за чужую судьбу, чувство причастности ко всему, что происходит вокруг, заставило Людмилу с тревогой и болью думать об этой девушке.
