— Мы должны завоевать сердца их парней — в этом главное. Их парни хотят жить так, как живем мы в нашем свободном мире. Побольше джазовой трескотни в эфире, добиться, чтобы русские разрешили ввоз комиксов, фильмов о сладкой жизни — и все будет ол-райт! Они забудут о Гастелло и Матросове; Корчагин и Чапаев не вызовут у них желания подражать...
Кто-то из англичан, стоявших рядом со Смайдовым, сказал:
— Ставят на дохлую лошадку. Я бы не поставил на нее и пенса.
«...Лошадка, конечно, дохлая, — думал теперь Петр Константинович, — но станут ли в трудную минуту Матросовыми и Чапаевыми Беседины и Харитоны? Где их идеалы, ради которых они пойдут на подвиг?»
Нет, Петр Константинович не собирался сгущать краски: он отлично понимал, что цвет Молодежи — это не Беседины и Харитоны. Те, кого большинство, духом не обнищают. Но и не возмущаться тем, что порою Бесединых, не разобравшись в их сути, ставят на пьедестал, Смайдов не мог. Драться надо с их эгоистической психологией, драться и тем самым вытаскивать их самих из ограниченного мирка — и никаких компромиссов!
Вчера, когда он высказал свои мысли, плотник Ганеев, пожилой коммунист, кавалер орденов Славы всех трех степеней, скептически заметил:
— А ты не сгущаешь краски, Петр Константинович? Не получается ли у тебя так, что всякий, кто хочет побольше заработать, не наш человек. Смотри, не ошибись, это ведь дело тонкое.
Нет, Смайдов не боялся здесь ошибиться.
Поглаживая пальцы протеза, горько поморщился. Ему казалось, что его не так уж трудно понять, дело ведь совсем не в том, о чем говорит Ганеев. Речь идет о другом: у Бесединых и Харитонов за душой пусто. И это должно вызвать тревогу. А тревоги нет. Даже больше: на Бесединых чуть ли не молятся...
Начальник цеха Борисов громко рассмеялся, но Смайдов видел, что смеется он не совсем искренне. Просто хочет подчеркнуть, что сомнительные рассуждения парторга ему кажутся очень смешными.
— Ты будешь говорить, Василий Ильич? — спросил Смайдов.
— Не знаю, есть ли в этом необходимость. — Борисов пожал плечами и даже слегка зевнул, словно от скуки. — Можно, конечно, несколько слов, чтобы парторг потом не говорил, что я равнодушен. — Он улыбнулся и помолчал. — Петр Константинович нарисовал нам тут весьма мрачную картину. Будто и с воспитанием молодежи у нас не совсем благополучно, и некоторые передовые рабочие не заслуживают «пьедесталов», он даже усомнился в том, станут ли в трудную минуту наши юноши и девушки Матросовыми и Космодемьянскими.
— Это неправда, — спокойно сказал Смайдов. — Не надо упрощать. И тем более передергивать.
Борисов вежливенько, не прерывая, выслушал реплику, потом продолжал:
— Это несерьезно, Петр Константинович. И, право же, не к лицу нам с тобой слушать байки какого-то там недобитого фашиста. Не к лицу, понимаешь?.. Видите ли, один тип из банды Мосли потрепал языком, а парторг уже делает вывод: враги наши не откажутся и от идеологической диверсии. Тревога! Бейте в набат!..
Василий Ильич налил в стакан воды, выпил, поглядел, как Смайдов нервно барабанит пальцами по столу, и улыбнулся, чувствуя в этом споре свое явное превосходство.
— Во-первых, товарищ Смайдов, — продолжал Борисов, не повышая и не понижая голоса, — не надо быть стратегом, чтобы понять простую вещь: если будет война, она будет ядерной. И врагов наших вряд ли заботит, сколько у нас будет новых Гастелло, Матросовых, Космодемьянских. Потому что война не будет войной людей. А во-вторых, я сомневаюсь, что наши враги такие профаны, которые рассчитывают на успех своей идеологической диверсии. Завоевать сердца наших парней? Чем?
Да и дела у них есть куда поважнее: Вьетнам, Конго, Куба...
— Ты закончил? — спросил Петр Константинович.
— Одну минуту. Это мы говорим «вообще». В масштабе, который нам не поднять.
Смайдов снова не выдержал, бросил:
— Кто же, по-твоему, должен его поднимать? Только ЦК?
— Не знаю... Не знаю... Я человек маленький. Высокими полномочиями не наделен. А вот что касается Ильи Беседина — скажу, как не раз тебе говорил: Беседина не трогай. Вообще-то, конечно, воспитывай... И Харитона Езерского — тоже. Но не забывай: за полгода на круг — сто восемьдесят процентов цлана. Мало?.. Ну, я кончил...
Больше по этому вопросу никто говорить не стал. Пожимали плечами, давая понять, что все ясно. А уже после собрания Борисов, делая вид, будто он не придает этому значения, сказал:
— Да, тут вот Езерский подал на тебя жалобу, Петр Константинович. Пишет, что ты уж больно жестко там с ним. В пургу выгонял, чуть ли не на погибель. И оскорблял... Врет, наверное? Ты небось маленько погорячился, а он все — близко к сердцу. Может, вообще это у вас личное? Неприязнь, так сказать. Но отчего бы?.. Хочешь почитать? — Борисов протянул Смайдову незапечатанный конверт и добавил: — Потом вернешь. Горком может потребовать.
Петр Константинович закурил, вынул из ящика письменного стола конверт с кляузой Езерского и сунул его в карман. Посидел немного, стараясь рассеять свое мрачное настроение, потом встал, надел реглан и вышел. Надо было идти в контору судоремонтных мастерских, туда приглашали к четырем, сейчас уже половина четвертого.
В коридоре, проходя мимо бухгалтерии, Смайдов увидел Езерского. Прислонившись к стене, Харитон стоял и дымил папиросой.
Еще издали заметив парторга, Езерский попытался куда-нибудь спрятаться, потому что в коридоре в эту минуту, кроме него и Смайдова, никого не было, а Харитон, после того как подал жалобу, мечтал о встрече с парторгом только на людях. Встречу эту он представлял себе так: Смайдов, жалко улыбаясь, подходит к нему, протягивает руку и говорит: «Здравствуй, Харитон Александрович. Ты все еще на меня сердит? Давай забудем старое. Я виноват перед тобой, да с кем оно не бывает... Ошибся я, понимаешь? Теперь публично признаю: ты — настоящий парень, каких поискать!»
Он, Езерский, руку Смайдова пожмет не сразу. Он еще подождет. Скажет ему: «Выходит, и к одноклеточным на поклон приходится идти, товарищ Смайдов? Оно, конечно, когда хвост лисе прищемят, и лиса юлить начинает. Закон природы. Так я говорю?» — «Твоя правда», — ответит Смайдов и даже побледнеет от унижения. А Харитону что? Пускай поунижается, ему такое полезно.
Потом кто-нибудь попросит: «Ладно, Харитон, повинную голову и меч не сечет. Видишь, человек переживает...» И он тогда скажет: «Ну, раз люди просят, так и быть... Только в другой раз, Петр Константинович, не зарывайся. Другой раз спуску не дам...»
Смайдов подходил все ближе, и Харитон решил: «Черт с ним, пускай кланяется сейчас. Попробую затянуть маленько: может, кто-нибудь подоспеет на спектакль».
Смайдов подошел, строго спросил:
— Вы почему здесь в рабочее время, товарищ Езерский? Что вы здесь делаете?
— Я? — Харитон настолько растерялся от неожиданности, что даже забыл вынуть изо рта папиросу. — Я вот в бухгалтерию... Получить кое-что надо...
— Кое-что получать надо после работы. Разве вы об этом не знаете? Идите работайте, товарищ Езерский, и не забывайте о дисциплине.
Смайдов ушел, а Харитон еще долго стоял в оцепенении. Потом с ожесточением выплюнул погасшую папиросу, наступил на нее валенком и с сердцем выругал самого себя: «Дурак! Надо ж было напомнить ему о жалобе. Чтоб он повертелся. А я сопли распустил, как...»
Начальник судоремонтных мастерских принял Смайдова сразу же, как только ему доложили о его приходе. Но когда Петр Константинович вошел в кабинет и остановился в нескольких шагах от стола Лютикова, тот даже не поднял головы от бумаг. Лишь скупым жестом указал на стул.
Лютиков работал начальником судоремонтных мастерских уже восьмой год. Инженер, неплохой хозяйственник, он все же обладал отдельными качествами, которые не могли не вызывать в Смайдове какого-то внутреннего протеста и с которыми Петр Константинович никак не мог смириться.
Многие работники мастерских за глаза называли Сергея Ананьевича так: «Все хорошо!» Кажется, Лютиков об этом знал, однако никогда никто не слыхал, чтобы он на это обижался. Если он у кого-либо спрашивал, как на том или ином участке идут дела, и слышал в ответ: «Все хорошо!» — ему и в голову не приходило, что в таком ответе может быть скрыта ирония. «Так и должно быть», — говорил Лютиков. И если перед этим у него было плохое настроение, оно заметно исправлялось.
