Приблизив свое лицо к лицу Харитона, Илья горячо выдохнул:

— Пусти, говорю!

И снова рванул его от себя.

Харитон упал. И сразу же начал шарить руками по снегу, отыскивая веревку. Ее нигде не было.

Леденея от ужаса, Езерский закричал:

— Ушли! Бросили нас!

Илья, забыв о Харитоне, метнулся вперед. Шквал сбил его с ног, швырнул на спину. И в тот же миг на него навалилась снежная лавина, потащила куда-то в сторону. Перевернувшись на живот, Беседин уперся ногами в сугроб, прижался к снегу, замер. И лежал, боясь шевельнуться. «Пускай пронесется этот шквал, тогда выкарабкаюсь», — думал он.

Прошла минута, другая. Илья чувствовал: что-то вокруг изменилось, но что — понять не мог. Прислушался. Кругом — ни звука. Такая тишина, какой давно не было. Давящая тишина.

Илья невесело улыбнулся: «Оказывается, меня успело засыпать снегом. Может, сверху уже целая гора...»

Нет, страха Беседин не испытывал. Не таков был Илья Семенович, чтобы вдруг раскиснуть, попав в переделку. Засыпало? Эка беда — снег не камни, выберется. Лишь бы потом добраться до корабля или, на худой конец, вернуться назад, в избу. Лишь бы не заблудиться в этой чертовой свистопляске. Заблудиться никак нельзя — тогда конец. При таком холодище долго не протянешь...

«Теперь пора, — решил он наконец, — надо выбираться».

Приподнявшись на четвереньки, Беседин покрепче утрамбовал под собой снег, чтобы не провалиться. Потом плечами, руками, головой начал дырявить нору. У него было много сил, и он не жалел их. Кто другой, может быть, подумал бы, что силы надо сберегать, рассчитывать на долгую борьбу. Илья об этом не думал. Он всегда был таким: рвал с места, как горячий конь. !И уже не останавливался. Даже если исходил нотом, даже если дрожали колени и мутилось в глазах... Остановись он, не выдержи, сдайся — конец! Он презирал бы себя за это, как презирал всех, кто был слаб.

Прошло уже немало времени, как он пробивал нору, однако ничего пока не изменилось. Только стало труднее дышать да под кухлянкой взмокла рубаха. Илья чаще хватал ртом снег, глотал его, не дожидаясь, когда растает. И все равно в груди жгло, давило, давило изнутри, будто там все непомерно разбухло. Илья чувствовал, как от напряжения вздрагивают мускулы на руках и на шее, но у него и в мыслях не было передохнуть. Временами им овладевала слепая ярость, и он почти рычал от бешенства: впервые, кажется, случилось так, что какая-то другая сила берет над ним верх. Нет, он не сдавался, ему просто не хватало одного: увидеть эту силу, ощутить ее. Если бы и пурга, и снег, придавивший его, были живыми существами, Беседину было бы намного легче. Ведь он дрался, а враг не чувствовал боли, не стонал, не просил пощады. Беседину не на ком было сорвать зло.

Неожиданно Беседин наткнулся на что-то мягкое, вздрогнувшее под руками. «Медведь!»—мелькнула мысль. Беседин знал, что их немало бродит здесь, у берега, знал их силу и на миг оцепенел. Но только на миг. Потом полез рукой к поясу за прямым норвежским ножом. Что он мог сделать этим ножом с медведем, да еще в таких условиях? Пощекотать медвежье ухо? Но не поднимать же лапки кверху, даже не пытаясь защититься!

Илья напрягся. Снег подтаивал на разгоряченном лице, холодные струйки текли под кухлянку, стекали со лба на глаза, застывая на ресницах.

Оттуда, где был медведь, донеслись глухие, ни на что не похожие звуки:

— Оуа-а-а, оуа-а...

Беседин прислушался. Звуки замерли, потом — опять то же самое.

И вдруг Илья рассмеялся. Снег забивался в рот, першил в горле, а Илья продолжал смеяться. Это был не совсем естественный смех, но он снимал напряжение, достигшее почти предела, он давал отдушину слепой ярости.

Илья смеялся:

— Медведь! Хлюпает от страха, как сосунок, и дрожит, как медуза на лапе якоря!.. Ну и ну!..

Он только сейчас вспомнил о Харитоне Езерском. До этого думал только о себе, о том, как бы выкарабкаться наружу, как бы не пропасть самому. А Харитон... Харитона будто и не было. Илья забыл о нем в ту самую минуту, когда на него навалилась снежная лавина. Забыл и больше не вспоминал. Он и сейчас обрадовался не тому, что сможет помочь товарищу и больше не останется один на один с этой проклятой заварухой. В обществе он не особенно нуждался, да еще в таком обществе, как Езерский. Но он вдруг подумал, что если бы с Харитоном случилась беда, отвечать бы пришлось ему, Беседину. Сказали бы: «Бросил. Спасал свою шкуру». А теперь все в порядке. Даже если этот тип окоченеет или подохнет от страха, Илья притащит его на корабль и скажет: «Вот он. Беседин не оставляет людей в несчастье, как это делают некоторые...»

Огромный валун, навечно вмерзший в землю, верхним краем навис над снегом и образовал нечто вроде пещеры. Езерский сидел, прижавшись спиной к камню, тихонько, как щенок, скулил. Глаза его были закрыты, и, даже когда Беседин оказался рядом и толкнуд его ногой, не открыл их. Наверное, не поверил. Или подумал, что бредит.

— Эй, ты! — Илья тряхнул его за ворот кухлянки, усмехнулся: — Доходишь?

Харитон продолжал скулить.

— Черт с тобой!

Илья сел рядом, снял краги, достал из кармана папиросы и зажигалку. Чиркнул, поднес огонек к папиросе, закурил. Кажется, он еще никогда в жизни не курил с таким наслаждением. С каждой глубокой затяжкой чувствовал, как успокаиваются нервы и легче становится на душе. Илья словно оттаивал. Смотрел на огонек и блаженно улыбался. Хорошо!

Он сейчас ни о чем не думал. И не хбтел думать — впереди еще уйма времени, успеет поразмыслить обо всем. И все решить. А сейчас — только курить. Еще не докурив первой папиросы, Илья достал вторую и держал ее наготове. Держал бережно, боясь уронить в снег.

Харитон наконец очнулся. В этой норе от снега было почти светло, светлее, чем снаружи. Езерский, увидав Беседина, чуть не одурел от радости.

Беседин спросил:

— Ну как, штаны сухие?

— А чего бы им быть мокрыми? — сказал Харитон.

— От страха всякое бывает. Или ты не очень трясся?

Кто-кто, а Харитон отлично знал своего бригадира.

Поиздеваться над человеком, унизить — для него слаще меда... Харитон всегда терпел, особенно это даже и не задевало его — привык со временем, — и сейчас сказал как можно спокойнее:

— А чего трястись-то было? Сидел себе спокойненько, дремал. Кончится, думаю, эта заваруха, уж как-нибудь выберусь на белый свет. Не век же, думаю, такой пурге быть...

Беседин искренне рассмеялся.

— Дрема-ал! Ну и комик! Да ты ведь скулил от страха, как песец в кулемке... Небось молился: «Святой Харитон, выручи, будь другом, век не забуду. Вернусь на Большую землю — самое малое полтинник на свечку отвалю». Было такое?

— Не было.

— А сколько?

— Чего сколько?

— На свечку обещал?

— Скоморох ты, Илья Семеныч, — угрюмо сказал Харитон. — За все тебя уважаю, а вот что над человеком поизмываться любишь... В крови это у тебя, что ли...

Прикурив от первой папиросы вторую, Беседин вдруг спросил:

— А как ты думаешь, почему я такой, а? — Он уже не смеялся, голос у него был злой. — Знаешь или нет?

— Откуда же мне знать, — нехотя ответил Харитон.

Он был уже не рад, что затеял этот разговор. Чего доброго, рассвирепеет бригадир, скажет: «Черт с тобой, коль плохой я — до свиданья. Подыхай тут один». От него всего можно ожидать.

— Люди стоят того, чтоб им по мозгам иногда дать, — примирительно заметил Харитон. И, чтобы переменить тему разговора, добавил: — В сон меня что-то клонит, Илья Семеныч. Вроде трое суток не спал. Подремлю я...

— Дурак. Заснешь — околеешь... А ну вставай! Вставай, говорю, пробиваться будем.

Беседин помнил: когда они вышли из избы и направились на угольщик, пурга била им прямо в лицо. Он и теперь вел Харитона на ветер, надеясь сквозь буран увидеть огоньки или услыхать сигналы. Но ничего не видел и не слышал.

Ураган, казалось, усилился еще больше. Теперь они вынуждены были останавливаться каждую минуту, поворачивались спинами к ветру, чтобы отдышаться. Харитон гнусил: