Харибда: они бы с двух сторон двинулись на ялик, а он бы не шевельнул весел,
и они бы раздавили его.
Он отплыл далеко от моста, когда Тамара и Вася вскарабкались по каменьям
на дамбу. Как малы они, эти два человека, перед высоковольтной мачтой,
вонзившей бетонные копыта в край горы, перед клетчатой поднебесной трубой,
из которой ветровые потоки выхлестывают дым, перед зданиями
теплоэлектроцентрали. Как дороги они ему, эти два крохотных человека. Они
машут руками и кричат. Неважно, что они кричат. Он не хочет слушать, а сам
почему-то поворачивает ухо навстречу ветру и ловит пригасающие в полете
слова.
- Мы тебя любим, Слава. - И немного позже: - Мы тебе прощаем.
Прощают. Спасибо. Но прощает ли он? Как подрос Вася! Какое у него
светлое сознание. Мама и Тамара - все равно что солнце и жаворонки в небе.
Надо же так соединить! Милый ты мой тюр-лю-лю. А Тамара! Она не была
такой прелестной! Смазливенькая была, толковая, но угловатая. Красавица, и
нежная в ней покорность, и даже гоняется за ним, и это не противно, и не
ощущаешь за этим потери достоинства.
7
Не думал Камаев, что с приездом старшего сына отношения в семье примут
тягостный оборот. Вася неохотно разговаривает с Вячеславом, притом еще и
огрызается. Всегда был незлобивым, а тут - волчонок. С ним, отцом, тоже
лишний раз не перемолвится, и то как бы по необходимости и снисходительным
тоном. Вячеслав почему-то ударился в саморазвлекательность: пьет вино
(мамочка родная старательно покупает), пляшет под радиолу барыню и чечетку,
шпарит солдатские анекдоты искусственно бравым голосом. И бывает словно
пацаненок: возьмется котенка манить гусиным пером, привязанным к нитке. За
этой беспечной дурашливостью легко угадать, что он старается побороть
недовольство им, отцом, и тоску о Тамаре. Вот и поговори честно. Рассказал
сыну правду, и он же ему чуть ли не враг и чуть ли не виновник опрометчивого
замужества Тамары. Не то Вячеслав выделил для ума, от чего он хотел его
предостеречь, а на то напирает в намеках и через всякие там притчи, будто он
полез к нему с советами по заскорузлому ханжеству и родственной зависти.
Чего только не напутает и не выкрутит человеческое сознание, которое не
находит решения? Он, Камаев, и сам мечется и мается и не находит решения,
потому что не может верить в чистоту тех, кто преступил любовь и верность.
Он-то повидал людей, и ему известно, какие худшие из них, случалось, самые
талантливые, стремясь к благополучию и к принятой норме жизни, маскировали
истинное желание даже перед собой и уж тут-то они казались расчудесными...
Надеялся Камаев найти поддержку у жены, но и она поднялась против него,
точно клушка против коршуна.
- Разлучник ты родному сыну. Кисло было тебе, когда отец-мать не отдавали
меня? Еще как кисло. Зарок дал: никогда не препятствовать сердечному
согласию детей. Эх, Сережа, Сережа! Моряк свет застил. Чем хуже моряк
нашего Славика? Съел он Томку? Поухаживал месячишко - и вся недолга.
Обидно, верно, малость. Все же войти в их положение можно. Молоденькие. На
днях дамочку встретила. Вместе в магазине за мясом стояли. Она наш институт
проходила, а парень - московский. Три года ждала, потом с одним инженером
укатила на Дальний Восток. Парень доучился, разыскал, увез. Она уж двух
детей народила. Он и детей забрал. Дамочка говорит: «Я свет увидела, как он
забрал меня!» Простил, в пьяном виде дажечки не укоряет. Взаимность!
Не стал Камаев спорить с женой. Когда жалость руководит Устей, не
поддается она убеждению. По-прежнему он готов дать голову наотрез, что
непостоянные люди не способны на большое чувство.
И разлад в семье, и отчужденность Вячеслава, и возмущение жены Камаев
переживал трудно, но он не отчаивался, надеясь, что все это, как и
всякое з а т м е н и е сердца, пройдет быстро, без горестных последствий.
Вскоре он в этом усомнился: Вячеслав, придя домой с хмельным Леонидом,
объявил, что устроился работать резчиком лома.
- Больно ты, сын, возгордился. Совет хотя бы спросил. Для прилику.
Вячеслав стряхнул в ладонь сигаретный пепел, прижмурился, подыскивая
ответ. Осточертели Камаеву прижмуривания. На первый взгляд в них
проницательность, душевная мягкость, улыбка согласия, а разобраться -
обыкновенная рисовка. Вячеслав замечал: отца раздражает, что он щурится, и
старался не щуриться, да не получалось: постоянно веки смыкались почти на
нет помимо воли. Отец думает: «Дурная привычка». Какая там привычка... В
армии была с ним неприятность. Заболел, временно потерял зрение. Три месяца
отвалялся в госпитале, вышел оттуда, хохмила солдатня, как свежеотчеканенный
полтинник. И верно, вылечили лучше некуда! Но, увы, не ликвидировали
зрительной травмы: почему-то глаза то и дело прижмуривались.
- Согласись, пап, я ведь не трактор. Трактор можно поворачивать сколько
угодно, куда угодно и когда угодно. Я хочу и могу управлять собой.
- Можешь, но зачем же избрал специальность не главную на комбинате?
- Меня вполне устраивает скромное положение. Был солдатом и горжусь.
Никакой зависти к положению командного состава я не испытывал. У нас на
площадке бывали академики, конструкторы космических кораблей. Может, и я
ударюсь в науку, а пока остановлюсь на рядовой роли. Извини, папа, я не хочу
быть звездохватом, и без меня таковских с излишком.
Леонид шаловливо подскакивал на диване, вязко гудели пружины.
- Уймись, - крикнул ему Камаев. - Кабы шуточный разговор... Все
придуриваешься.
Поглаживая длинными ладонями длинные веки, Леонид сказал:
- Мне, Сергей Филиппович, незачем трехколесный велосипед, а Славке
опека. Парнище мозговит, плюс армейская закваска, плюс испытания судьбы.
- «Испытания»? Вот у нашего поколения действительно были испытания.
Нет, наверно, на земле таких проб, на которые нас не испытывали. Ан в нас та
же прочность, те же надежды.
- Да, пап. Но я ведь твой продолжатель. Кстати, нашему поколению очень
многое доверяется.
- А кто над вами?
Леонид рассмеялся:
- Детские ясли. Слушай, именитый доменщик Камаев, брось
политпросвещение. Славка самый что ни на есть нашенский.
- Какой такой вашенский?
- Корневой системы рабочего класса.
- Выражаешься ты, зима-лето, кучеряво.
- Выражаются матерщинники. Я высказываю лично скумеканные
соображения.
Леонид говорил полушутя-полусерьезно, и Вячеслав махнул рукой, чтобы
он замолчал.
Вячеславу захотелось достойно завершить спор с отцом, который, как ему
представлялось, замкнулся в рамках своего поколения. Эту особенность
Вячеслав замечал в пожилых людях и для себя называл ее дефектом старости.
То, что в мыслях отца проявился дефект старости, показалось ему
случайностью.
- Не волнуйся, пап. Продолжим, возвысим, передадим детям.
- Аспирантура! - крикнул Леонид и, улыбаясь, проводил по длинным щекам
длинными ладонями, будто умывался.
- Вы, пап, пока что умней нас. В практическом смысле. Но мы понимаем
больше, вынуждены понимать больше: первопуток, а вы наставили на нем
барьеров, стен, заграждений.
- Смелоа.
- Мы были бы худыми наследниками... Пап, надо вовремя сознавать
изменения в обществе, в людях, регулировать...
- Так что же ты? Ых! - обрадовался Камаев. - Я и регулирую, что на домне,
что в семье.
- Академия! Заарканил он тебя, Славка. Лапки вверх - и молчи.
- Ничего не заарканил.
- В цех ко мне собирался работать и такую пилюлю преподнес...
- Заваруха! А?!
- Погоди, Леонид, проблема ж важная, - сказал Камаев.
- У нас нет мелких проблем. Все проблемы огромадные, эпохальные.
