вероятно, старался в точности удержать в памяти приготовленные слова,

которые девчонка помешала ему произнести. По-прежнему глядя на своего

собеседника, отказал: есть строгий закон, карающий летчиков за перегрузку

самолетов. Когда она отступила, командир скосил в ее сторону буйволиные очи

и спохватился, что на его корабле не хватает одной бортпроводницы. Велел

покупать билет и в пути не жаловаться. Она похвастала: у нее идеальный

вестибулярный аппарат! Физиономии летчиков подобрели.

На подъеме Маша быстро поняла нерасшифрованное предупреждение

командира корабля: самолет ворвался в облачность и вскоре, теряя гул моторов,

начал падать. В туловищах пассажиров как бы произошла усадка. Хоть Маша в

прошлый рейс и приучилась не пугаться воздушных ям, боязнь, что самолет

разобьется, заставила ее поджаться.

Моторный гул вернулся на надрывной ноте, отвердел, падение

прекратилось. Сильно поваживало хвост. Под брюхом - молоко. Таращишься,

таращишься - оно невпрогляд. А ведь внизу совсем близкая на развороте

Москва.

Эшелон был задан самолету на высоте семи тысяч метров, но и когда

достигли этой высоты, болтанка не кончилась: ломились сквозь горы облаков.

Командир попросил Машу раздавать пакеты и подбадривать пассажиров. Он

восхищался тем, что она как стеклышко, тогда как травят даже мужчины.

Признался, что, посудачивши, они с приятелем вспомнили про вестибулярный

аппарат одной юной девушки и от души посмеялись.

Беленькая стюардесса сообщила Маше, что закрылся Железнодольск.

Пришлось садиться в Челябинске.

Проголодавшаяся Маша наконец-то позавтракала. Узнав, что Железнодольск

навряд ли скоро будет принимать самолеты, и вновь встревоженная тем, как там

мама, она позвонила Татьяне Петровне.

Повезло: застала ее дома. Обычно в июле Татьяна Петровна отдыхает с

мужем и детьми в горах Башкирии.

Оказалось, что Татьяна Петровна бывает у ее матери в больнице. Хоть

Татьяна Петровна очень добра, да и дружит с ее матерью, в мыслях не особенно-

то верилось, что она, такая грамотная, гордая, будет ходить в больницу к

магазинной поломойке и грузчице.

Маша разрыдалась, еще ни о чем не спросив.

Татьяна Петровна утешила ее. Операцию Клавдии Ананьевне отменили. Она

лежит, как в люльке, из-за трещинки в позвоночнике, болей нет, срастание

проходит нормально. После излечения годик отдохнет, снова сможет работать.

Хмырь поплатился за свою драчливость, дружинники забрали его. Но прощен -

в последний раз. Клавдия Ананьевна умолила. Мать ждет тебя. На днях она

сказала, что все-таки счастлива: «Дочка у меня - ни у кого лучше!»

Железнодольск, не принимавший самолетов из-за низового ветра, открылся

незадолго до заката.

Летели над облаками. Эта белая безбрежность, кое-где сбрызнутая солнцем,

навеивала бесконечные думы. И мнилось, нет выхода ее надежде, как, что ли,

нет сейчас просвета в облаках.

Этой угнетенности предшествовало отчаяние. Оно ворвалось в душу со

словами Татьяны Петровны, которые пролизывал треск громовых разрядов.

Мама, мама обманула ее, свою Машу! Сроду не обманывала, и вдруг. . Зачем?

Ящик с маслом, огуречная шкурка... Щадила ее. Ведь знает: лучше правды

ничего на свете нет. Пусть горе, зато ясность. Да как посмел Хмырь избить ее

маму?! Он смеет, давно смеет. Но больше этого не будет. Обманула! А может,

обманывала и раньше? Не надо, не надо... Заберу ее. Работать пойду. Школа?

Университет? Ну их. Устроюсь на завод. Дадут комнату. Сразу отличусь - и

дадут. А пойдет ли мама ко мне? Да она не захочет, чтобы я бросила учиться. И

не просто ей уйти от Хмыря. Неужели нет выхода?

Молчание неба. Беззвучна и глуха невидимая планета. А где-то позади за

тысячеверстными заторами облаков - солнце. Крикни - и не дрогнет

пространство. Выпрыгни - и словно тебя и не было.

Ничего ты не можешь и не значишь в небе. И ничего ты не можешь и не

значишь в Железнодольске. Тогда зачем ты? Наверно, зачем-то нужна. Все,

наверно, для чего-то нужны. Работать, думать, летать... Нет, что-то произошло,

происходило... А Владька, Наталья Федоровна, отец... Там, с ними, для себя и

для них, она что-то начала значить. Там она была как не сама, будто на время по

чьему-то доброму волшебству в ней подменили душу и ум. И скоро она станет

прежней, даже становится прежней. Даже вроде начинает бояться того, что она

не сможет забрать маму и не сумеет ее защитить от Хмыря. Нет, только

необходимо действовать, рваться к бесстрашию. И будет счастлива мама. И

конечно, и она будет счастлива. А если не будет?.. В счастье ли единственный

смысл жизни? А может, высший смысл в том, чтобы не бояться несчастья и

решаться на такие перемены, к которым путь на грани катастрофы, а то и в

катастрофу? Погоди, погоди! Как я подумала? И можно ли так думать и

следовать этому?

Пустыня облаков. Где сизо, где оранжево, где теневая синь. Барханы. Белый

саксаульник. И мираж озера. Прозрачного. Да нет же: это проран в облаках.

Лесная курчавина, лоскут поля, гора. И новый проран. Квадратный. И черная

почва. И в воздухе черные гейзеры пыли. С чем-то сходство. А! Она и Сергей

Федорович на краю лаза. Смотрят в угольную башню, на дне - отец. Он орудует

длинночеренковой лопатой, а снизу, в спрессовавшуюся шихту, подают воздух,

он просаживает шихту, вздувая угольные смерчи. Сон или явь? Прошлое или

настоящее? К чему она летит? А может, падает? Или, может, прошло несколько

лет, и мама на пенсии, и живет в комнате, полученной ею, Машей, а сама она

учится в университете вместе с Владькой?

1968-1970

ЛЯГУШОНОК НА АСФАЛЬТЕ

Повесть

1

Тамара страшилась возвращения Вячеслава. Не потому страшилась, что

разлюбил, что будут укоры и ревность. Чутье подсказывало: он по-прежнему

бредит ею. Тамара страшилась того, как бы Вячеслав не поддался влиянию отца.

Слышала от самой тети Усти, что Камаев грозил выгнать Вячеслава, если он,

придя со службы, будет вязаться с Томкой, поэтому мечтала, чтобы Вячеслав

вернулся из армии попозже: хотелось продлить время надежды. Но он явился,

едва опубликовали указ о демобилизации.

Тамара ехала из института. Улицу Тополевую, вверх по которой скользил

трамвай, только что полили. В темном зеркале мостовой плыл красный вагон и

пульсировали электрические вспышки. Она любовалась отражением трамвая и

набеганием отражения трамвая на отражение деревьев, реклам, узорчатых

чугунных балконов, неба с облаками.

Мало-помалу ее внимание отвлек чей-то бег, упорно настигавший трамвай.

Хотела высунуться из окна, но отпрянула: к ее локтю тянулась коричневая рука.

«Назир! Убьет!»

В следующий миг она усомнилась в том, что рука, тянувшаяся к окну,

Назирова: слишком крупны суставы пальцев, у Назира персты - тонкие,

длинные, сизые.

Выглянула. Вячеслав! Отстает от трамвая, но продолжает бежать.

Стремящееся лицо азартно.

Рванула рукоятку для открывания дверей. Сипение воздуха, двери

сложились в гармошку, выпрыгнула на мостовую.

Вячеслав летел на Тамару. Чтобы не сбить ее, крутанулся и начал падать.

Она тоже крутанулась, схватив его за борт мундира, и они удержались на ногах.

Вячеслав обнял Тамару за плечо, знойно дышал в волосы. Она приникла к

погону лбом. Был приятно горьковат запах пота, впитавшийся в мундир.

Вячеслав позабыл о сержанте Коняткине. Он увидел Тамару и бросился за

трамваем, когда проходили с Коняткиным мимо швейной мастерской. Привалясь

к оконной решетке и скаля зубы, Коняткин балагурил с портнихами.

- Славка, у вас в городе дебелые девки! - весело крикнул он оттуда. -