Красной площади, ни с Манежной, ни с Каменного моста, ни с Москворецкого -

как с набережной Тореза. Они походят по улицам, пока не начнут пускать в

Кремль. Потом осмотрят его и поедут на Ленинские горы, а оттуда он проводит

ее к поезду.

Маша давно мечтала увидеть Кремль. Это желание сделалось нетерпеливым

после того, как Наталья Федоровна, рассказывая Маше свою историю,

упомянула о том, что, бродя по Кремлю, вслушивалась в родную русскую речь.

При воспоминании об этих словах Натальи Федоровны и о том, что скоро

сможет побывать в Кремле, Маша ощущала в себе что-то лучистое, перед чем

отступают беспокойство, отчаяние, грусть. По-другому, но горячо и неотступно

мечтала она увидеть Московский университет на Ленинских горах. Она робко

помышляла о будущей попытке поступить в университет и загадывала: если

нынешним летом увидит его вблизи, то что-то в ней произойдет такое, от чего

она станет здорово учиться, и тогда не страшен конкурс.

И вдруг Маша сказала, что отправится на аэродром.

Всю дорогу зудела о Москве, и вот тебе на! Вопреки явственному

обыкновению, Владька потребовал, чтоб она объяснилась.

- Я должна улететь утром, - угрюмо ответила она.

Он не настаивал, лишь резонно заметил, что у нее два часа в запасе: все

равно билет ей продадут, если остались места или кто-то отказался лететь,

только после регистрации пассажиров. Чего бессмысленно томиться в порту,

коль можно взглянуть на Кремль?

Она отказалась.

Владька посадил Машу в электричку. Быстро вышел на платформу:

пантографы примкнули свои черные лыжи к проводам, и под вагонами

лихорадочно застрекотали моторы.

Сквозь собственное отражение в окно он смотрел на Машу. Она не

поворачивала лица, будто не замечала Владьку. Зигзаг в ее настроении он

воспринял как «девчоночью мерихлюндию», которую, по наблюдениям за

сестрой, выводил из капризов подкорки, вызываемых особенностями

возрастного развития и чисто женским свойством - во всем полагаться прежде

всего на безотчетные сигналы и эмоции. Но, глядя на голову Маши,

склоненную, как над гробом, он почувствовал, как захолонуло сердце: да у нее

скорбь, ясно осознанная скорбь.

Маша кивнула ему, полуприкрыв веки. Электричка тронулась, и он,

недоумевающий, не отступил от вагонов, и стеклянно-зеленые плоскости

сквозили мимо, и завихренный воздух хлестался об него.

Он запретил себе гадать, отчего Маша скорбит, потому что ни в чем не

находил серьезных причин для этого и потому что не любил возводить всякие

там психологические построения, тем более на зыбких домыслах. Однако,

изнывая в очереди на такси и потом мчась по очнувшейся от сна столице, он то и

дело невольно задумывался, что же приключилось в мире Машиного

подсознания.

Владька, пригорюнясь, впервые придал значение тому, что едет не просто по

городу, а по Москве. Еще не сознавая того, что он предощущает свою будущую

причастность к возвышенной жизни великого города, он удивлялся тому, что

воспринимает по-родному шоссейное зеркало Садового кольца, броско

повторяющего впереди едущий грузовик, в кузове которого вольготно

полулежит парень, утвердивший каблуки сапог на алые головки сыра. Даже

сквозь мучительную озадаченность при воспоминании о скорбном лице Маши

Владька не терял непривычно острого интереса к скольжению стенного камня с

масками львов, балконами, мозаикой, с аквариумным сном витрин, челноками

стрельчатых окоп, с голубями на капителях...

Этот путь, не однажды проделанный в автомобиле (ездить на такси -

Владькина страсть), всегда словно бы проносился впродоль его взгляду и ничем

не запоминался, кроме как общим впечатлением. Теперь Владька поразился

своей прежней невосприимчивости. Проехавши улицей 25 Октября и проездом

Сапунова, правую сторону которого составляло здание ГУМа, он пообещал себе

пройти здесь пешком хотя бы ради того, чтобы понять затейливый

архитектурный ритм ГУМа.

А когда машина покатилась по брусчатому скату Красной площади,

несуразность храма Василия Блаженного, - она слагалась, по мнению Владьки,

из несоразмерности подклета и столпов, из цветового перехвата, из множества

маковок, кокошников, шишек, долек, звезд, шатров, арок, - несуразность эта

показалась ему такой притягательной, яркой и мудрой, что он встрепенулся,

словно вдруг увидел всю Россию, и, перекручивая шею, просветленно

оборачивался на храм.

По набережной они пронеслись от прозора Москворецкого моста до прозора

Каменного: Владька надумал вернуться на вокзал, чтобы поехать вдогонку за

Машей.

Его бабушка по матери, если ей довелось проковылять по двору или сходить

в гости, дома напевно говорила о том, что дивовалась зарей, тополем,

детишками или еще чем-нибудь другим. Владька же, обычно веривший всему,

что ни скажет бабушка, досадовал на ее способность к неумеренному и

бесцельному созерцанию.

Пока такси свистело по набережной Мориса Тореза, Владька смотрел на

Кремль. Соборы стояли белые. Над золотой главой Ивана Великого взвивались

солнечные сполохи. В проемах самой колокольни и в проемах звонницы

раструбисто темнели колокола. Перед нырком под мост он наткнулся взглядом

на Водовзводную башню, вспомнил, что не обратил внимания на другие башни,

но машина уже сворачивала с набережной, и он только и ухватил глазурно-

зеленое мерцание черепицы и зубчатость стены.

В том, как он смотрел на Кремль, угадалось ему бабушкино дивование. Он

заломил пятерней челку и стыдливо зажмурился.

Через полтора часа он был в Домодедове. Здание аэропорта было тоже

стеклянное, как и кафе, где он до того был пьян, что поцеловал Машу («Как она

рассердилась! Не дай бог!»).

Маша сидела в кресле с никелированными подлокотниками. Ее лицо по-

прежнему было трагическим, как в электричке. Ему показалось, что мужчины,

проходя мимо нее, замедляли шаг. От этого стало жарко. Он глядел на нее сквозь

стену. Подле Маши сели пунцовые парни в разляпистых кепках и начали

наклоняться к ней, конечно, заигрывая опробованными фразами. Она поднялась,

а у Владьки резко застучало сердце. Он бросился к входу. Мигом позже замер.

Заметит? Не заметила.

Остановилась у киоска, где продают сувениры. Вскинула голову. Пепельные,

гладко-прямые волосы занавесили полукруглый вырез платья на спине. Смотрит

на прицепленного к гвоздику витрины Емелюшку - лыковые лапоточки, белые

порточки, вышитая рубаха, шапка гоголем. Беспокойно оглянулась, будто

поискала кого-то глазами. Он притаился: как зал у него на обзоре, так и он у

зала. Вздохнула, тронула щеки ладошками (наверно, горят?), нагнулась над

планшетом со значками.

Он был голоден. Нет-нет и возникало ощущение, что он теряет равновесие.

Неужели от вчерашнего шампанского? В глубине зала вырисовывались колбы,

почти всклень наполненные соками - томатным, виноградным, яблочным. Рядом

сиял нержавейкой титанчик, из его крана, пыхающего парком, лился кофе.

Подойти бы сейчас к Маше, разогнать ее неизвестно откуда взявшуюся

печаль, поесть вместе с нею горячих мясных пирожков, запивая их то соками, то

кофе.

Потоптавшись возле стеклянной стены, зашагал на станцию. Радовался

тому, что приехал и увидел Машу, а также тому, что выдержал, не подошел к

ней.

Все места на утренний самолет Ил-18 были проданы, и все пассажиры

вовремя зарегистрировались.

Носильщик отсоветовал Маше идти к начальнику аэропорта, зато обнадежил

подсказкой.

- Попросись у командира корабля. Авось и возьмет. Вон он. Ну, грек,

коричневый. Да портфель держит, как у баяна меха. Шуруй. Упустишь.

Лепетала о больной матери. Он слушал вполуха. Маша прервала его, и он,