лый, заморенный. Он кашлял, стонал и жаловался

на боль в ногах.

— Ноги, как колоды стали, повернуться труд-

но,—говорил он, тяжело дыша.—Все сырость,

шахта... Губит она нас, проклятая, губит... Сколько

уж там наших на бугорке лежит. Вот и меня скоро

потащат... А какие мои года? Сорок шесть лет...

В другой работе мне было бы и сносу не было, а

шахта—доконала...

Он кашлял долго и говорил, глядя заслезив-

шимися глазами на Антошку:

— Вот и тебя с малых лет на шахту приво-

локли. Напрасно это, совсем напрасно... Пускай уж

большие страдают, а детям пошто?.. Вот тебе ногу

повредило, а там, гляди, совсем калекой сделают.

А для чего?—Разве тебе места нет дома?.. Пус-

кай уж мы, гиблые, дохнем тут, а детей не след...

Детей жалеть надобно...

От этих слов Антошке было грустно и больно.

Он слышал правду в них—зачем, в самом деле,

его сюда бросили? И ему жаль было себя и хоте-

лось уйти подальше от этой тяжелой жизни, где

только и слышишь жалобы да стоны...

XVII.

Прошла еще неделька, и доктор позволил

Антошке ходить по палате. Сначала он шатался,

как пьяный,—отвык за месяц от ходьбы— и все

хватался за кровать и стены, чтобы не упасть,

а потом ничего, размялся. Но левая ушибленная

нога действовала плохо, что-то мешало твердо

опираться на нее, стоять прямо, и Антошка думал,

что это—пока. Так говорили и доктор и Софья

Васильевна. И только шахтер с простуженными

ногами смотрел на ковыляющего по палате

Антошку жалостливо и говорил тихо, как бы про

себя:

— Испортили парня, калекой сделали... Эх,

жисть наша!..

Теперь Антошка почти не отходил от окна.

Стоял уже март месяц, весна приближалась

быстро, сверкала голубым небом, теплыми лучами

солнца, звенела песнями жаворонков, ручейками

тающего снега, ледяными, падающими с крыш

сосульками. Все оживало, шевелилось, плыло.

Шире расползались по земле проталины, в ямах

и канавах сверкала вода. Дым из труб то падал

вниз и расстилался по земле сизым покровом, то

подымался в синеву высокими столбами и таял

в огне от солнечных лучей.

И во всем, во всем чувствовалась весна. Кача-

лись от ветра тощие деревца за окнами и видно

было, что им приятны, радостны эти покачивания.

Падал по утрам на землю туман, и казалось, что

он шепчет что-то ласковое оживающей земле, а

потом, когда пригревало солнце, он поднимался

вверх, сворачивался клубами и уплывал, прозрач-

ный и белый, в синеву. 'Часто налетали теплые

дожди, солнце светило иногда сквозь дождевые

капли, и можно было подумать, что с неба падают

жемчуга и алмазы—так сверкали эти первые

радостные слезы весны.

По вечерам, когда небо загоралось закатом,

пели на шахтах гудки. В их властные голоса вли-

валось теперь что-то новое, какая-то неслыханная

прежде мягкость, и казалось, что они поют не о

суровом труде, а о весенней радости, о том пре-

красном и светлом, чем дышала теперь земля...

Антошка смотрел, и все это тревожно волно-

вало его, и он не знал—радость или печаль поды-

мается у него в душе.

Стал подходить к окну и тихий шахтер с

ясными глазами, лежавший прежде в уголке.

Теперь его положили на другую кровать, ближе

к окну,— Софья Васильевна похлопотала, и ему

это было приятно. Солнце часто заглядывало

теперь к нему на кровать теплыми весенними

лучами. Ожоги его подживали, но грудь болела

сильнее, что-то хрипело в ней,—и был он бледный

и слабый, как тень.

Станет у окна и смотрит в степь, и трудно уга-

дать,—о чем он думает.

Как-то спросил Антошку неожиданно:

— Ты откуда?

— Из-под Тулы,—сказал Антошка.

— А я киевский—с Днепра.

Сказал это тихо, ласково, точно пропел. Потом

посмотрел на Антошку ясными глазами и промол-

вил с улыбкой:

— Вот мы с разных мест, а любим одно: землю-

матушку, простор, солнышко... Лучше этого ничего

в мире нет.

Иногда Антошка просыпался среди ночи и

видел лунный свет. Антошка вставал с кровати и

подходил к окну. Земля отливала голубыми и

серебряными полосами, и что-то прозрачное, тон-

кое висело над ней. Слышно постукиванье машины

на шахте. Дымит высокая труба, и кольца дыма

кажутся серебряными в лунном свете. Там идет

ночная работа. Как кроты, роются в земле люди,

не видят ни дня, ни ночи... Там вот и тятька

Антошки—Аверьян. Ворочается где-нибудь в забое,

долбит кайлом пласт, и сыплются на него черным

дождем осколки угля... Тяжела, ты, доля шахтер-

ская, а работать надо! Работай или помирай

с голода, если работа в тягость... «Скверно жизнь

устроена,—думает Антошка.—Много в ней труд-

ного, горького, а радостей мало. Отчего нельзя

жить так, как живут птицы, как шумит ветер—

вольно, свободно? Что захотел—сделал, куда за-

хотел—полетел... Вон Михаила—он вольная птица.

Пойдет на Кавказ, а там дива такие, как в сказке.

А тут хоть бы на соляные шахты попасть, пора-

ботать в чистом да светлом. Вот выйду из боль-

ницы— опять в шахту, в темноту, гремучку гло-

тать, пылью осыпаться. Не хочется, и думать об

этом тошно. Лучше бы домой... Там теперь, вес-

ной, тоже дела много».

Так думает Антошка и не спит, смотрит в окно,

где месяц светит, где земля лежит в тихой весен-

ней дреме. Тревожит его эта красота. Не находит

он ей имени, а смотреть хорошо, и еще лучше

было бы выйти на простор из больницы...

И только, если кто-нибудь ворочался или сто-

нал в палате, Антошка отрывался от окна и ло-

жился. Засыпал не скоро, думы, как пчелы, шумели

в голове, и сны плелись яркие, пестрые, как цветы

на лугу, и казалось, что их посылает весна.

В светлые дни, когда за окнами играло солнце,

врываясь иногда яркими лучами в палату, всем

становилось как-то не по себе. Мало говорили

и думали о чем-то упорно и долго. Антошка заме-

чал, что и вся больница томится тогда чем-то невы-

сказанным. Приходила Софья Васильевна, по-

прежнему она приветлива и ласкова, весело гово-

рит с больными, но когда, случалось, подходила

к окну и смотрела на влажную, теплую, залитую

солнцем землю, лицо у нее становилось печальное,

усталое, резче обозначились черточки возле губ, и

вся она точно уходила мыслями куда-то далеко. И

Антошке казалось тогда, что больница для нее—

все равно, что шахта для него, Антошки,—тесно

и темно ей здесь, к другому душа тянется, луч-

шего ищет... А потом точно просыпалась, встря-

хивала легенько головой, как бы прогоняя тре-

вожные думы, и, подойдя к Антошке, говорила:

— Ну, что, скоро на выписку?

— Да, только нога вот... Ковыляет,— опасливо

говорил Антошка.

— Ничего, это пройдет, выходишься,—уте-

шала Сфья Васильевна.—Проси только, чтобы

тебя отец домой отправил.

— Я тоже так думаю, что мне лучше бы домой.

— Ну, конечно. Я вот скажу отцу, и доктор

скажет. Ишь, вылежался, как восковой стал. Куда

тебе в работу?

Антошка с благодарностью смотрел на Софью

Васильевну. Добрая она, спасибо ей. Если бы не

она—тоска заела бы тут. А то придет, поговорит,

засмеется— и точно огонек в душе засветит.

XVIII.

Прошли первые весенние праздники—теплый

Алексей и Благовещение. Уже зеленела земля,

отливала на солнце нежным изумрудом, и даль

звала и радовала светом, теплом и простором.

Как-то раз пришел в обычное время доктор

осмотрел Антошку ногу, заставил его пройти по

палате несколько раз и сказал: