Григоренко и начальник цеха Прищепа, переступив порог, закашлялись. Кто-то распахнул окно.
Когда дым немного разошелся, Григоренко поздоровался, снял фуражку и положил ее на подоконник. Вокруг— настороженная тишина.
— Здравствуйте, товарищи! — повторил он.
— Здра-авствуйте, — протянул кто-то лениво.
За ним, из глубины, громче:
— Здравствуйте, коли не шутите!
— Нет, не шучу... Когда захожу в дом к людям, то первым делом здороваюсь, снимаю фуражку. — И Григоренко со значением обвел взглядом ребят, которые, все как один, сидели в головных уборах.
Оглядываясь друг на друга, они нехотя стали снимать фуражки. Большинство из них были нестрижены, лохматы. Все с любопытством рассматривали директора. Многие видели его вблизи впервые.
— Начнем? — тихо обратился Григоренко к Прищепе, который успел примоститься на краю скамьи у стены.
— Начинайте, товарищ директор, — неожиданно донесся басок. — Интересно начальство послушать...
В голосе чувствовались вызов, ирония. Но Григоренко был к этому подготовлен: он уже кое-что слышал о бригаде Лисяка. Знал, что в ней собрались разные люди, среди них были и такие, кто за хулиганство отсидел год или два в тюрьме. Многие смотрели на работу в карьере как на неприятный и временный эпизод в своей биографии. Они пережидали здесь время, подыскивая другую работу, полегче и повыгоднее. Поэтому честью коллектива никто из них не дорожил. В бригаде царило панибратство, круговая порука и пьянство. Сам бригадир своих рабочих называл не иначе как «братва». Это была единственная бригада на комбинате, в которой не было ни одного коммуниста и даже комсомольца.
Григоренко рассказал о новых заданиях, которые поставлены перед комбинатом, и в особенности перед его ответственным участком — карьером, где добывается гранит. Сказал и о том, что бригада из месяца в месяц не выполняет план, что в ней много нарушений трудовой дисциплины, прогулов и что с этим пора кончать.
«Лисяковцы» слушали не перебивая. Некоторые — серьезно. Большинство — с усмешкой. Сзади тихонько перешептывались. Но слушали. Даже реплик не подавали.
Григоренко взглянул на часы. До начала работы — двенадцать минут.
— Вопросы есть, товарищи? Прошу!
Молчание. Ни о фронте работ, ни о новых шлангах, ни о рукавицах, ни даже о зарплате к директору вопросов не было. Странно...
Но вот молчание нарушил Лисяк. Он встал, расправил узкие плечи в брезентовой куртке, пятерней пригладил блестящие черные волосы.
— Гм... Так вот, братва, хорошую, так сказать, лекцию прочитал нам директор. Очень даже интересную... И о производстве, и про моральный кодекс, так сказать... Все правильно. Доходчиво. Жаль только, что не в рабочее время. До вечера слушали б. Вы почаще к нам заходите. А то от начальника цеха, — кивнул он в сторону Прищепы, — путного слова никогда не услышишь...
Григоренко передернуло от этих слов, и от явной иронии, и от панибратского тона, но он сдержался и ответил спокойно:
— Очевидно, кое-кому непонятно. Это — вовсе не лекция, а производственная беседа директора с подчиненными.
— А-а, — протянул Лисяк, — вот теперь дошло... Вы уж нас извините, товарищ директор, тугодумов, до нас действительно иногда на третий день доходит...
В сердце Григоренко накипал гнев. Этот мальчишка просто издевается над ним! Даже подмигивает своей «братве», и у многих уже вспыхивают в глазах веселые искорки. Но по-прежнему спокойно, не повышая тона, он сказал:
— Товарищ Лисяк, вчера в вашей бригаде прогуляло четверо... Что с ними? Где они?
— Ну, один — это я, Роман Сажа, — глянул мрачно из-под бровей парень. — Не прогулял я, больной лежал.
— В поликлинике были?
— Не был. Голова болела.
Кто-то прыснул в кулак.
— Где остальные трое?
— Ведут борьбу с сивухой, товарищ директор, — с серьезным видом сказал Лисяк.
— Как это понимать?
— Вы сами как-то говорили, что с нею надо бороться. Вот они и борются. Пока не выпьют ее, клятую, к работе не приступят...
— Все прогульщики будут уволены. Подайте мне, товарищ Прищепа, докладную, — сказал Григоренко.
— Кто же будет работать, товарищ директор? — плаксиво спросил Лисяк, хотя его сухощавое лицо с курносым носом ехидно усмехалось. — Кто гранит будет бурить?
— Найдутся люди! — отрубил Григоренко и шагнул к окну, где лежала фуражка.
Он протянул было руку, чтобы взять ее, но тут же невольно отдернул. В фуражке белела горсть перловой каши... Григоренко почувствовал, как задергалась левая щека.
«Сдержаться! Только бы сдержаться! — твердил он про себя. — Только не сорваться!..» И он сдержался. Оставив на подоконнике фуражку, Григоренко спокойно вышел. Через открытое окно донесся крик Лисяка:
— Кто сделал? Кто? .. Морду набью!
«Интересно бы взглянуть на его лицо, — подумал Григоренко. — Искренне это или разыгрывает гнев? Но кто же направляет ребят? Возможно, сам Лисяк... Нет, он не так глуп!.. Тогда кто? Не Сажа ли? Пожалуй... Уж больно нахальные у него глаза...»
4
Остап вышел от директора в приподнятом настроении. Еще бы! Григоренко полностью его поддержал! Мойка будет!
Он подмигнул Любе:
— Ты все печатаешь, Люба? Трудовой день уже закончился. Кончай — пойдем со мной в кино!
Люба зарделась.
— Ну что ты, Остап?!
«Удивительно, — подумала Люба, — как после всего, что пришлось пережить, он «остался неунывающим и веселым. Внешне он беспечный, а чувствуется твердый характер, уверенность в себе. Эти плечи не согнутся в беде, вынесут любую тяжесть».
— Почему? Чем я не парубок, а?.. — улыбнулся Остап. — И радость у меня сегодня. Даже две!.. Первая — директор утвердил проект моей мойки. Вторая — получил письмо из техникума: меня восстановили и разрешили защищать диплом!.. Такие счастливые дни не часто выпадают. Правда?
— Поздравляю тебя, Остап, с успехом, — сказала Люба и приветливо посмотрела на него раскосыми, черными как уголь глазами.— Теперь тебе пора и в комсомоле восстанавливаться.
Остап сразу посерьезнел.
— Ты думаешь, восстановят?
— Восстановят. Я уже говорила о тебе в горкоме... Пиши заявление!
— Вот так сразу?
— Ну и что... Пусть у тебя будет сегодня и третья радость! — Она подала ему чистый лист бумаги и ручку.
— Ну и чудесная ты девушка, Любочка! — выкрикнул Остап на весь коридор.
Он присел к столу и быстро написал заявление.
— Завтра разберем на бюро, — сказала Люба, убирая заявление в ящик стола.
Открылась дверь — на пороге кабинета появился Григоренко:
— Люба, если Оксана Васильевна еще здесь, попросите ее, пожалуйста, зайти ко мне.
Люба заметно побледнела. Глаза сразу поблекли. Еле слышно ответила:
— Хорошо, Сергей Сергеевич... Позову. — И к Остапу: — Завтра приходи на бюро. До свидания!
Любе не пришлось звать Оксану Васильевну. Она сама, словно почувствовав, что ее ждут, уже шла по коридору с высоко поднятой головой. Громко постукивали каблучки ее модных туфель.
Люба с завистью посмотрела на нее. Что ни говори — красивая женщина Оксана Васильевна: высокая прическа, статная фигура, в меру полные, стройные ноги. Лицо — нежное, с розовым оттенком. И глаза, всегда серые, теперь казались голубыми, наверное от голубого платья. На ногтях свежий маникюр.
«Кто ей, интересно, обед готовит?» — невольно подумала Люба.
Оксана Васильевна проплыла мимо Любы, даже не удостоив ее вниманием, словно той и не было в приемной. И лишь мимоходом взглянула на Белошапку, который отступил к окну, пропуская ее.
— Як вам, Сергей Сергеевич, — сказала Оксана Васильевна.
Григоренко шире открыл дверь.
— Очень хорошо. Заходите. .. Я только что хотел вызвать вас. Мы должны с вами кое-что подсчитать, уточнить. .. Прошу!
Оксана Васильевна прошла первой, Григоренко — за нею. Мягко закрылась дверь.
