— Писать будем, — сказал Григоренко. — Но нельзя упускать ни одного дня. Не растягивать строительство до зимы! Нам нужно завтра же — нет, сегодня! — приступать к работе!.. У кого есть конкретные предложения, товарищи?

Все молчали. Молчал и Комашко, сосредоточенно рассматривая свои длинные пальцы с блестящими ногтями. Вдруг в задних рядах вспыхнул смешок. Кто-то выкрикнул:

— Эй, Лисяк, выискивай резервы!

— Поищем... Чего ж! — откликнулся тот.

— Этот найдет! Держи карман шире!

— А твои резервы, Сажа?

— От его резервов только сажа и осталась.

— Ну, хватит вам! — послышался чей-то строгий голос. — Не время зубоскалить!

— Разрешите мне сказать!

Григоренко нашел глазами того, кто просил слова. Это был Остап Белошапка.

— Хватит! — выкрикнули из задних рядов.

— Пускай говорит, — загудел зал.

Проходя к сцене, Остап встретился взглядом с Боровиком, глаза которого светились добротой. С живым интересом смотрел на него и Григоренко. У Остапа перехватило дыхание. «Ну как не поймут, со стыда сгоришь!»

Поднявшись на трибуну, Остап глубоко вздохнул и, волнуясь, заговорил:

— Мы тут обсуждаем вопросы, которые касаются всех нас. От директора до рядового рабочего. О работе нашего предприятия говорим. Мы его хозяева!.. А бригадиры Лисяк и Самохвал зубы скалят и насчет резервов смеются...

Зал затих, замер. Правильно говорит этот белочубый парень!.. Задние ряды тоже примолкли. Послышался лишь одинокий голос:

— Гляди-ка, оратор какой нашелся!

Остап откашлялся в кулак. Реплика не сбила его, а, наоборот, только подзадорила.

— Я в ораторы не собираюсь, но сказать хочу.. . Секретарь парторганизации правильно говорит — надо искать внутренние резервы. Их, если как следует посмотреть, действительно немало. Все мы видим, сколько у нас отходов щебня. Горы! Миллионы кубометров! Если их перемыть и просеять...

— Промыть?

— На сите бабки Моти! — закричали в задних рядах.

— Не на сите, а на корытных мойках! Есть такие, к вашему сведению... Промышленность их выпускает. Короче говоря, надо сделать такую мойку!

— Ну и сделай! Давай, давай! — донесся голос Самохвала.

— За год такая мойка может сто тысяч кубометров мелкого щебня переработать. Это — четверть того, что производим сейчас. Железобетонные заводы с руками будут отрывать этот щебень!

В зале тишина стала напряженной, ощутимой. Двадцать пять процентов прироста продукции! Это — ошеломило.

Предложение Остапа было таким же неожиданным, как и простым. Все привыкли к горам отходов, громоздящимся вокруг карьеров, но до сих пор мало кому приходила мысль, что там миллионы кубометров щебня. Если и приходила, то немедленно отбрасывалась: как взять его, тот щебень?!..

— Как же вы предлагаете построить мойку? — спросил Григоренко. — Вы думали над этим?

— Думал. У меня есть проект. Есть чертежи и расчеты.

— Ребячество! — вдруг подскочил Комашко. — Угробим и время и деньги... В Клинском карьере мойку уже строили. Ничего не вышло. Щебень не отмывается. Драч может подтвердить.

Драч медленно, нехотя встал.

— Да, не вышло у них с мойкой.

— Почему не вышло? — спросил Григоренко.

— Гранитный отсев не отмывается, потому что имеет глиняную оболочку и очень мелкий.

— А может, там было что-нибудь не так? Может, другая причина?

— Не знаю, — ответил, садясь, Драч.

— Считаю, что это предложение заслуживает серьезного внимания, — обратился к собранию Григоренко.— Мелкий щебень нужен всем! Мойку, в конце концов, построить несложно. Стоит попробовать. Но перед этим надо выяснить причину неудач на Клинском комбинате, чтобы не повторять их ошибок... Товарищ Белошапка, зайдите ко мне с чертежами.

Остап спустился со сцены и пошел к своему месту. Передние ряды молчали. На задних захихикали.

— Директорский прихвостень! — прошипел кто-то со злостью.

Злобное слово поразило Остапа в самое сердце. «Прихвостень!.. Почему? Потому, что болею за производство? Так разве о нем должен заботиться только директор? А мы все?..

Он молча сел на свое место. Незаслуженная обида так потрясла его, что он уже не слышал, что дальше говорилось на собрании. Только когда стали хлопать и скрипеть откидные кресла, когда все начали подниматься и двигаться к выходу, он понял, что собрание закончилось.

Оксана Васильевна, прежде чем войти в кабинет директора, подошла к столу секретаря. Люба заметила, что та взволнована. Не могла не заметить. И зрачки у нее расширены, и серо-голубые, в густых ресницах глаза казались темными, глубокими. Раньше Люба никогда не видела, чтобы Оксана Васильевна была взволнована, когда ее вызывал к себе директор. Это другие, нервничая, присаживались к ее столику, вели невпопад пустячные разговоры. Оксана Васильевна всегда заходила смело. Да и чего ей было волноваться? Как-никак экономист, заместитель председателя завкома. Можно сказать — сама начальство.

Оксана Васильевна действительно волновалась. Чтобы не выдать себя, она сначала постучала в дверь, а затем уже открыла ее. Хотя обычно сначала открывала дверь, а потом спрашивала разрешения войти. Люба и это приметила.

Сергей Сергеевич оторвал взгляд от бумаг. Увидев Оксану Васильевну, растерялся, но быстро овладел собой, поднялся навстречу.

— Здравствуйте, — пожал он Оксане Васильевне руку, чуть-чуть задержав ее в своей. — Вы уже вернулись? Так быстро?

«Быстро»! — значит, не ждал», — отметила она про себя.

Директор был в хорошем настроении. В глазах так и бегали веселые огоньки.

— Приятная весть, Оксана Васильевна, — широкая улыбка расплылась по лицу Григоренко. — Драч прислал телеграмму, что дробилку ЩКД-8 получил и отправляет. Теперь мы на коне!

— Сколько времени понадобится на ее установку?

— Месяца... — Григоренко рассек ладонью воздух, — три-четыре... 

— Так быстро?

— Объявим объектом номер один. Подберем лучших рабочих. Поднимем молодежь, комсомольцев. Обратимся в горком комсомола.

Сергей Сергеевич то и дело поглядывал на Оксану Васильевну и замечал, как изменялось ее лицо, становясь все более красивым. От этого в душе у него возникала неясная тревога, и слова он говорил совершенно не те, что хотелось, какие-то деревянные.

Григоренко не стремился к этому, но вот оно — пришло. Он чувствовал и боялся самому себе признаться, что оно — это любовь.

После встречи в Москве он часто думал об Оксане Васильевне. Конечно, нельзя сказать, что думал только о ней. Но что бы ни делал, помимо воли мысли возвращались к ней, хотя ничего между ними, казалось бы, и не произошло, что могло бы их сблизить.

Григоренко был далек от стремления к мимолетным любовным связям. Нет, здесь было другое.

Он хотел сказать ей многое.

И вот она рядом, здесь, в его кабинете. Возьми и скажи.

Но он молчит.

Сидит и перебирает телеграммы. Как их много. И руководящих, и с требованиями, и с просьбами. Больше с просьбами.

Оксана Васильевна тоже сидит задумчивая. Взять и сказать бы ему прямо: «Я же к тебе приехала. Из Москвы сбежала. Так что же ты сидишь, уткнувшись в какие-то телеграммы? Скажи — когда встретимся. Я приду. Обязательно приду!» Но она тоже ничего ему не говорит.

Молчание становится гнетущим.

— Ой, что же это я у вас время отнимаю, — словно спохватилась Оксана Васильевна. — Ведь на минутку зашла. Просьба у меня. Разрешите выйти на работу раньше. Неделю отгуляю потом, — и она подала заявление.

— Хорошо, — ответил Григоренко, написал резолюцию и не стал спрашивать, зачем ей потом понадобится эта неделя.

— Спасибо, — тихо сказала Оксана Васильевна и вышла.

Под потолком барака клубился густой табачный дым.