– Садовник, садовник какой цветок ты больше всего любишь? Розу.

– Ой – вскрикивала Роза – влюблена.

– В кого? В Тюльпан.

– Ой – вскрикивал Тюльпан.

С вокзала через дубравы парка мы долго шли пешком до Китайского дворца, бывшей загородной резиденции Екатерины I, каким-то чудом не тронутой фашистами. А там, вытаращив глаза и растопырив уши, мы скользили в огромных, как у Маленького Мука, войлочных тапочках по узорам сказочных полов, запрокинув головы, разбирали замысловатые рисунки стеклярусных панно и китайских ваз и спорили о том, что при коммунизме будем жить в таких же дворцах. И даже лучше.

В жаркие июльские дни мы часами грелись под солнышком на террасе солярия, откуда был виден Бельведер, и ветви старых лип протягивались над нашими головами, благоухая ароматом небесного мирра. Наташа искала моей взаимности и не находила. Она была мила и очень мне нравилась, но принцип был выше всего.

Однажды, чтобы выпендриться перед новой девочкой, появившейся в нашей группе, я полез на липу. Мы часто залезали на ветви старого развесистого дуба, стоящего посреди центральной поляны парка и, рассевшись по его мощным толстым ветвям, вспоминали сказки Пушкина или пели песни. Дерево, на которое я полез, тянулось вверх к солнцу. Я быстро вскарабкался на такую высоту, с которой мои друзья казались мне маленькими куклами из театра Карабаса. Все закричали, чтоб я спускался, а больше всех кричала новенькая. Она боялась за меня. Наташка молча плакала. Я полез выше. Окрест меня шевелились на ветру кроны деревьев, бархатными коврами зеленели поля, сверкали зеркалами пруды, вдали на холме возвышался своей колоннадой Бельведер. Вокруг со стрекотанием сновали стрижи. Я нащупал ногой ветку и полез еще выше. Ветка хрустнула и моя нога провалилась в бездну, я ударился головой о сук, затем на секунду повис на другом, который с хрустом треснув, пропустил меня к земле. Листья шуршали по лицу, а ветки хлестали, как розги. Сломав, пролетая, еще пару сучьев, я всем телом грохнулся на землю к ногам Наташки и новенькой. Меня полуживого отвезли в больницу. Академия была закончена.

Папа всегда меня обнимал, подбрасывал и целовал помногу раз в глаза, лоб и уши. Я с раннего детства эти нежности не любил и стеснялся. Чем старше я становился, тем больше наши отношения выглядели по деловому скупыми. Когда пилили и кололи дрова во дворе, когда носили и складывали их в поленницы, когда копали картошку в деревне у бабушки и грузили мешки в телегу. Такие нежности мне были по душе.

Мой отец родился 2 февраля 1917 года на севере Украины в селе Семеновке Глуховского района Сумской области. Полесье. Унылое местечко. В семье Игната было пятеро детей: Григорий, Евграф, Ольга, Николай и Лидия. Общинный промысел в деревне – пасека, пчелы, мед и воск – вощение. В Петрограде совершилась буржуазная Февральская революция, а потом и октябрьская большевистская, возвестившая зарю новой эры. Отец с детства воспользовался ее благами. Когда в Украине начался голодомор, отец подался в среднюю Азию и осел в Сталинобаде. Обучался в ФЗО (училище фабрично-заводского обучения) по специальности радиомеханик, а потом от военкомата в 1934 году окончил курсы шоферов. В то время шофера были такой же почетной профессией как 1960-е – космонавты. Шоферам выдавали кожаные краги, кепи и куртку. Поглазеть на машину собирались толпы зевак. В 1936 году со своим туркестанским другом Колей Клычевым по кличке Хан, отец пошел в армию. Они вместе так и воевали две войны.

Отец отвоевал Финскую войну и пошел на Вторую мировую. Прошел на танке в 150 танковой бригаде до Берлина. Вернулся с войны в орденах и без единой царапины. Маму мою встретил на фронте в январе 1944. На её груди ярко сиял новенький орден Красного Знамени. Но не он привлёк папу. Ярче ордена притягивала отца её печальная улыбка. Мамин первый муж Еремей погиб 28 июля 1943 года в бою за деревню Малая Углянка Смоленской области у неё на глазах. Папа год писал ей письма, прислал свою фотографию, а когда вернулся в 1946 году, они поженились.

Сыграв скромную деревенскую свадьбу и зачав меня, мои родители оказались на станции Локня Псковской губернии, куда мамину семью от родной Опочки загнала война. Папины родственники разъехались по стране. Один брат Григорий в Подольск, другой Евграф в Алма-Ату, а сестры остались в Украине, в городе Казатин. Отец нашел работу на локнянском молокозаводе и стал единственным кормильцем. Семья моей мамы была поражена в правах и не могла работать.

Деда Якова, маминого отца, в 1943 расстреляли смершовцы, как врага народа. Он был дорожным мастером. После очередного отступления дед закопал кусок сала во дворе дома, где остановились на постой. Тут немцы насели. Наши отступали так быстро, что дед сало выкопать не успел. Когда голод подобрался к самому горлу и двое детишек Люся и Толя помирали, дед перешел линию фронта, выкопал свое сало и поделился им со своим дружком Лисициным. А тот, пялился на его жену и на деда донес в СМЕРШ. Деда расстреляли без суда и следствия и закопали в лесу.

После войны стране по зарез нужны были рабочие руки. Восстанавливали города и заводы. Приехав в 1949 г. со мной на руках в г. Ленинград, отец устроился управдомом, но получив служебную жилплощадь, нашел себе в утешение место шофёра на грузовой полуторке. Отец разговаривал с ней, как с живым человеком, похлопывая машину своей ладонью по деревянным бортам кузова и железному капоту. Когда он проезжал по 3-й линии, вся детвора нашего двора набивалась в кузов и тряслась на дощатом полу по булыжной мостовой до угла с Малым проспектом, а потом, обсуждая удовольствие, возвращалась домой. Я шел очень важным и если кто-то передо мной не заискивал, грозился в следующий раз его не взять. Трудно тогда было понять, что отец заезжал домой на грузовике вовсе не случайно, и не по пути, а выкраивая дорогие рабочие минуты, чтобы прокатить сыночка с дружками.

Но верность и любовь наша была взаимной. Отец часто приходил после работы пьяный. Тогда, после войны, на каждой улице было множество пивных ларьков, подвальных рюмочных и закусочных. Пивные ларьки стояли на углах улиц, как скворечники, обвитые черными хвостами очередей рабочих мужиков с пересохшими глотками. В очередях толпились герои войны с медалями, но без рук или ног, и пили за победу над Германией. Вспоминали подвиги, проклинали Хрущёва, осмелившегося очернить имя генералисимуса Сталина. Спорили, за кого Жуков. Маршал Победы тоже был унижен на глазах его верных солдат. Правда многие из них молчали в тряпочку и на поверку оказались не такими уж и верными. Отец не мог пройти эти ловушки и доползал к дому уже по стене, часто падая на тротуар и, отлеживаясь у ног прохожих, до следующего марш-броска. Прохожие реагировали на это привычное зрелище спокойно, но пацаны гоготали и устраивали надо мной посмешище. Не смотря на косые взгляды и фырканья прохожих, я никогда не бросал отца на панели, волок его домой на своих детских плечах и укладывал на топчан. Матери ругаться не позволял, хотя самому мне очень не нравилось, когда отец был пьяный и терял над своим телом контроль. Однажды мать его не пустила домой, выгнала пьяного на улицу. Он уехал спать в гараж. Узнав о случившемся, я поехал в гараж на троллейбусе и уговорил отца вернуться.

В 1957 году отца посадили в тюрьму. Люди от нас отвернулись, а пацаны дразнили меня тюремщиком. Я терпел и дрался с обидчиками. Отец оставался для меня непогрешимым. Тогда я не понимал, что он заступился за своего полководца Сталина и у пивного ларька обозвал Хрущёва недобитым кукурузником. Два года мы, потеряв в доме опору, страдали и сидели на голодном пайке. Но каждый месяц мы с мамой носили отцу передачи. Срок он отбывал на лесопавале в Коми и вернувшись из тюрьмы все вечера проводил у нашей печки.

Дома, у тёплой, потрескивающей поленьями, печки мы с отцом часто играли в шахматы или читали вслух книги. Моды смотреть телевизор не было, потому что не было телевизора. Из Германии отец привёз майоликовую пивную кружку с барельефами пьющих немок и немцев и надписью «DRINK IN RUHE IMMER ZU», патефон и несколько пластинок. Трофеи – дело святое. От этого и отец к ним относился с трепетом, берёг для будущих внуков. Оловянную крышку от пивной кружки я отломал быстро. Пластинки царапались стальной иглой и нещадно бились, выскальзывая из отцовских натруженных рук, когда он, заложив за воротник винца, неуклюже снимал их с патефона. У отца надолго портилось настроение. Но я, с завидным упорством, выпрашивал концерт и наша комната наполнялась волшебным голосом Энрико Карузо. Все пластинки, захваченные отцом у врага в отместку за пролитую кровь, были оперными. Мы усаживались в обнимку на оттоманке перед печкой и слушали сквозь слёзы арии на немецком и итальянском языке. Захваченные отцом в Германии «Царица ночи», «Аида» и «Тоска» искали место в моей душе среди бравурных маршей энтузиастов. Когда трофейный патефон не выдержал пыток и взвизгнул лопнувшей пружиной, пластинки долго лежали молча. Потом мы купили радиоприёмник «Латвия» с проигрывателем и вернули к жизни всех любимых певцов и певиц. В репертуар семейных концертов всё чаще включались Ив Монтан, Леонид Утёсов, Лидия Русланова и Марк Бернес. Оперные пластинки начали на нас шипеть и в конце концов все перебились. Последним грохнулся «Отелло». Папа судорожно искал повод обвинить во всём меня, но не найдя громко возопил «Твою мать!», косвенно объединяя нас с мамой в один партизанский отряд. У отца пропал соратник в его спорах с мамой о ревности. Сладкоголосое пение Дездемонны в ответ на вопрос о молитве, служило ему веским аргументом в правильности его взглядов на этот вопрос. Внукам не суждено было насладиться военными трофеями своих предков. Правда, из под пластинок осталась очень красивая коробка с изображением грамофона и собаки на крышке. Мама отдала мне её под коллекцию открыток и прочего детского хлама. Плохо понимая, кто такие внуки, я её старательно хранил от напастей.