— Тебе раньше голову отрубят!

— Сначала отрубят, а потом пришьют! — отвечал Искра.

— Побойся бога!

— Бога я боюсь, — не унимался Искра, — а Мазепу мне уже бояться ни к чему. Даже царь московский теперь не страшен. Это ему надо бояться, что не послушал нас. То-то он удивится, когда узнает, что мы были правы. Вот тогда и велит пришить каждому из нас по две головы вместо одной отрубленной.

— Тебе легче не станет.

— Как знать! — отвечал Искра. — Если того света нет, то тогда, конечно, дело плохо, а если он есть, то ведь хорошо разгуливать на том свете с двумя головами. Там я вас всех буду дожидаться. И гетмана, и царя Петра, который не умеет ценить верных людей, и даже тебя, Иван, могу там встретить. Посидим на завалинке, побеседуем…

Сотник крестился и отходил от Искры прочь. Ему все это казалось странным. Только что бывший полтавский полковник кричал под кнутом, просил о помиловании, клялся, что по неразумению, глупости и злобе донес на гетмана, а теперь ведет себя так, будто не было допросов и пыток в Витебске и Смоленске, будто он снова готов жаловаться царю.

Зато Кочубей притих и погас. Он в свое время стольких послал на смерть и так часто глядел в глаза людям, чьи головы велел рубить, что, может быть, теперь считал, что нынешняя его беда — расплата за дела прошлые? Наконец, именно он, Василий Кочубей, помог Мазепе оклеветать в глазах московского боярства гетмана Самойловича. Мазепе нужны были гетманский бунчук и булава

[16]

и он осторожно, умно выставил в глазах Москвы Самойловича предателем. Кочубей в ту пору тоже охотно подпевал Мазепе…

И вот теперь его, Кочубея, везут как преступника на суд того же Мазепы. Может быть, это высшая кара? Может быть, это расплата за все то, что творил он, генеральный судья, подчиняясь воле лукавого гетмана? Потому и произошла трагедия с его дочерью Мотрей? Потому и самого вскоре поведут на плаху? А в том, что Мазепа его казнит, Кочубей не сомневался. Уж слишком рискованно было для гетмана оставить в живых генерального судью, знающего о многом.

В конце июня пленников привезли в Киев. Здесь их некоторое время держали в Новопечерской крепости. Гетман в это время был в Борщаговке, что неподалеку от Белой Церкви. Он послал за Кочубеем и Искрой бунчужного Максимовича и поручика Алимова с сотней драгун. Вильяминов-Зернов, на которого царь возложил ответственность за пленников, решил, что такой охраны недостаточно. Ходили слухи, будто какие-то казаки собираются отбить пленников, помочь им бежать. Стольник усилил драгун Алимова еще взводом регулярных солдат, которых выпросил у киевского воеводы, и под таким конвоем повез пленников в гетманский лагерь. Тут Кочубея и Искру вновь пытали. Собственно, ничего нового Мазепа узнать от них не мог. Но он хотел выяснить, не скрыл ли Кочубей что-либо из своих огромных богатств, не спрятал ли где-либо еще один бочонок золота. Кочубей назвал несколько тайников, но никто так никогда и не узнал, не утаил ли бывший генеральный судья какие-нибудь драгоценности. За несколько дней до казни гетман беседовал с Кочубеем с глазу на глаз.

— Послушай-ка, друг Василий, настало нам время попрощаться.

— Говорить уже не о чем! — выдохнул Кочубей.

— Трудно после кнутов? — участливо спросил Мазепа. — Понимаю и сочувствую. Мне и самому пришлось однажды принять кнут. Теперь могу этого уже не скрывать. Даже если ты еще раз решишь меня выдать, никто не поверит. Так вот, меня ведь тоже хлестали кнутом. И больно. После того как король Ян-Казимир выгнал меня из надворных дворян, я отправился в имение своей матери на Волынь. Было грустно. Сам понимаешь; мог жить в Варшаве, городе культурном, красивом и чистом. О чем еще может мечтать европейский рыцарь? Но у меня нашлись враги. Они бывают у каждого. Во дворце меня однажды ударили по лицу. Специально чтобы рассердить. Я вытащил из ножен саблю, чтобы припугнуть обидчика. Нашлись доносчики. Обнажать оружие в королевском дворце не полагалось…

— Зачем ты все это мне рассказываешь? — спросил Кочубей. — Неинтересно мне перед смертью выслушивать, кто и когда бил тебя по лицу.

— Потерпи. Я обещал рассказать и о знакомстве с кнутом. Я уже стар. Много повидал на своем веку. Но той истории забыть не могу. Рядом с имением моей матери раскинулись земли пана Фальбовского. А у этого Фальбовского — сам он был сед, как я сейчас, — завелась молодая жена. Он ее откуда-то привез. Ну, конечно, как только мы с ней друг друга увидели, так сразу и поняли, что над нашими головами Амур крылья расправил. Стал я у пани Фальбовской частым гостем. Конечно, когда самого пана дома не бывало. И переписывались частенько. Как всегда бывает, одно из писем перехватил пан Фальбовский. Письма ведь обязательно попадают в конце концов в руки именно тем, кто их не должен читать. Так получилось и с моими письмами твоей Метре. Не попади они тебе в руки, ты и по сей день был бы моим лучшим другом. И мы сейчас вместе готовили бы измену московскому царю.

Кочубей поднял голову и попытался плюнуть в лицо гетману. Но тот лишь засмеялся и ударил Кочубея худеньким сухим кулачком по темени. Кочубей был так слаб, что тут же снова рухнул на лавку.

— В общем, поймал меня пан Фальбовский, — как ни в чем не бывало продолжал Мазепа, — вместе со слугами раздели они меня донага, посадили на коня лицом к хвосту, привязали, измазали дегтем, а затем исхлестали кнутами. Меня били, может быть, за дело, а бедному коню досталось ни за что. Да потом еще кто-то выстрелил из пистолета у него над ухом. Понес он меня через кусты, через заросли. Хорошо, нашлись добрые люди — остановили коня. А меня сняли, отмыли, привели в чувство. Пришлось идти в казаки. Но и тут я не растерялся. Сначала у гетмана Тетери был. Потом у Дорошенко. У него я в генеральные писари вышел.

— И предал его.

— Конечно, предал, — согласился Мазепа. — И сделал это с удовольствием. Видишь ли, люди делятся на тех, кто живет, чтобы вкусно есть, любить красивых женщин, пить хорошее вино, и на мечтателей. Дорошенко был мечтателем. Ему хотелось славы. Он мнил, что гетмана Дорошенко будут помнить тысячу лет. Смешно. После смерти нет ничего. Темнота и холод. Умному человеку грех не предать Дорошенко. Да и Самойловича тоже.

— Чем ты похваляешься, гетман?

— Объясняю тебе, что мы с тобой — одного поля ягоды. Ты ведь такой же, как я. Оба хотели жить побогаче, есть пожирней, строить себе дома повыше, подвалы поглубже, а в подвалах чтобы было побольше сундуков с золотом, я оказался умнее, ты — глупее. Пошел жаловаться царю Петру. Смешной человек! Царь ни словам, ни слезам не верит.

— Чего ты сейчас от меня хочешь, Иван? Мало тебе моей крови и позора? Зачем ты явился мучить меня перед смертью?

— Для своего удовольствия, — ответил Мазепа. — Мне приятно понимать, что я хоть на год проживу дольше тебя. Понимая это, я чувствую себя моложе. Да и многие другие чувства владеют мною, государев преступник Василий Леонтьевич Кочубей. Например, я все больше убеждаюсь, что никакой божьей кары нет, а высшего суда — тем более.

— Так есть земной! — закричал Кочубей. — Есть земной суд. Погоди, сбежит из Сибири Семен Палий. Он тебя на краю земли достанет.

— Не сбежит! — покачал головой Мазепа. — У царя Петра тюрьмы крепкие. Но Палий — серьезный супостат. Мнит себя святым и защитником Украины. Такие люди опасны. Их лестью не возьмешь и золотом не купишь. Но чует мое сердце: не только тебя, но и Палия я похороню.

— Негодяй ты, Иван Степанович!

— Может быть, Василий Леонтьевич. Почему мне не быть негодяем? Разве другие лучше? В чем был повинен бедный Самойлович? Вспомни, как ты обвинял его перед князем Голицыным, а Самойлович топал ногами и кричал, что ты врешь… Ведь правду он говорил: подвирал ты слегка. Но то был твой главный в жизни час. А теперь настал мой. Ты не завидуешь?

— Ненавижу. Завидовать нечему.

— Почему же? Тебя казнят, а я еще поживу. Меня твоя дочь Мотря любит. Каждому ли старцу выпадает такое счастье, чтобы его юная дева так любила?