Последовала схватка между социалистом и аристократом за то, чтобы получить слово, победил социалист, причем не кто иной, как Честный Жан Воваш, ныне граф Катрша. Судя по согласному киванию присутствующих, граф говорил за весь комитет.

— Ваше величество, — начал он, — ничего обычного в законах нет. Напротив, закон вещь мистическая и, но мнению большинства, родственен религии. И так же как служители церковного права находят облачение необходимым, так же думают и служители гражданского права. Заметьте, сир, наши судьи восседают в суде в мантиях и шапочках. Вспомните английских судей — они не только находят непременным для себя надевать мантию и парик в любую жару, но еще и держать букеты цветов, в свое время предназначенных заглушать людские запахи, но не отвергнутых и теперь, в менее пахучие времена. А в Америке, сир, в этой раздражающе демократической стране, где правительству запрещена всякая специальная парадная одежда и где глава государства обязан быть одет хуже всех, — даже там, мне передавали, обычные люди, чувствуя себя обкраденными, вступают в тайные организации, где носят короны, мантии, горностаи и, исполняя древние ритуалы, произносят обрядовые слова, что утоляет их потребность в торжественности, хотя они и не понимают того, что говорят.

Нет, ваше величество, простой народ не хочет простоты, мало того, он не допустит ее.

Я прошу вас вспомнить, как Луи Филипп, так называемый король-буржуа, дерзнул ходить по улицам в обычной одежде, да еще носить зонтик. Возмущенный народ изгнал его из Франции.

И, наконец, сир, на открытии Конвента будет присутствовать весь цвет Франции, жены будут сидеть на галереях. Куплены новые мантии, диадемы. Немыслимо отказать им в праве надеть их. Все это может показаться мелочами, но на самом деле исполнено значения и важности. И если на такое собрание явится король в двубортном костюме, в вязаном шелковом галстуке и с портфелем, то возможная реакция присутствующих приводит меня в содрогание. Такого короля, я предчувствую, ошикают и прогонят с трона.

Весь комитет закивал как один человек, и когда Честный Жан кончил, членов комитета еле удержали от аплодисментов.

За ним на трибуну вышел почтенный академик, чье имя и чья мудрость являются притчей во языцех во всем мире.

— Я хочу поддержать мсье графа, — заявил великий Учитель, — и осмелюсь пойти немного дальше. Королю дозволено все, что ему угодно, кроме одного: его величество не может позволить себе быть смешным. Это — единственное, что неизбежно погубило бы его. В молодости, сир, мне посчастливилось обучаться под руководством одного в высшей степени ученого мужа, умудренного при этом богатым жизненным опытом. Однажды он сказал мне следующее: «Если бы величайший ум на свете был призван высказать свое мнение перед пятьюдесятью величайшими, после него, умами по вопросу такой великой важности, что от этого зависело бы само существование Земли, но при этом великий муж в своей глубокомысленной рассеянности забыл бы застегнуть ширинку, присутствующие не только не услышали бы ни слова из его речи — они не смогли бы удержаться от смеха».

Король водрузил пенсне на указательный палец.

— Господа, — сказал он. — Я не хочу создавать никаких помех. Нет у меня также желания запрещать вам и вашим женам надевать новые наряды, но на коронации во всех этих тряпках я чувствовал себя дураком и уверен, что и выглядел по-дурацки.

— Ну что вы, ваше величество! — раздался хор голосов.

— Во всяком случае, я чуть не задохнулся от жары.

Граф Катрша снова поднял руку.

— Достаточно будет, сир, если вы явитесь в мундире, скажем, маршала Франции.

— Но я не маршал.

— Король может назначить себя кем угодно.

— Но у меня нет маршальского мундира.

— Существуют музеи, сир. Музей Инвалидов безусловно снабдит вас маршальским мундиром.

Король немного помолчал и затем сказал:

— Если я соглашусь, господа, позволите ли вы мне прибыть из Версаля на машине, а не в королевском экипаже. Вы не представляете, до чего в нем неудобно.

Пошептавшись, члены комитета дали согласие. Напоследок, однако, Честный Жан сказал:

— Нам, вашим верным слугам, сир, будет очень приятно, если во время обращения — только на это время — вы разрешите набросить вам на плечи пурпурную королевскую мантию.

— О, Господи! — Пипин вздохнул. — Хорошо, согласен, но только на время речи.

На том и порешили.

В середине дня 4 декабря, когда Версальский дворец являл собой сумасшедший дом аристократы метались по комнатам, примеряли платья, укорачивали их, удлиняли, чинили и прохаживались перед зеркалами, — король в своей вельветовой куртке и защитном шлеме прошел мимо караульной будки у ворот, подмигнул капитану стражи, с которым успел за это время подружиться, и протянул ему пачку «Лаки Страйкс».

Пипин знал, что капитан состоит на службе у социалистической партии, британского посольства и перуанского закупочного агентства и еще является совладельцем кондитерской в Шаронне, неподалеку от бульвара Вольтера. Капитан Памуш докладывал каждому из своих хозяев обо всех остальных, но ему искренне нравился король и искренне нравились «Лаки Страйкс».

— Сюда, мсье. — Он провел Пипина, не снимавшего шлема и очков, в караульное помещение, где под брезентом покоился мотороллер. — Не будете ли вы проезжать мимо Шаронна, мсье? — поинтересовался он.

— Могу и проехать, — ответил король.

— Не взялись бы вы завезти записку моей жене в кондитерскую Памуша?

— Охотно, — отозвался король. — Конечно, Шаронн лежит немного не по пути. — И, кладя сложенную записку в карман, он добавил: — Если обо мне будут спрашивать…

— Я ничего не видел, мсье, — отозвался капитан. — Даже для господина министра — ничего не видел.

Король ударил ногой по стартеру и уселся на мотороллер.

— Сразу видно, что у вас в сапоге маршальский жезл, мой капитан.

— Вы очень любезны, мсье, — ответил капитан Памуш.

Городок лежал совсем не по пути, но день был такой приятный, солнечный, поездка была сплошным удовольствием и отдохновением от усиливающегося версальского безумия. Король вручил записку мадам Памуш, а она угостила его чашечкой кофе с птифурами.

Обменявшись с ней любезностями, король влился в бешеный поток несущихся машин на площади Бастилии, на полном газу промчался по улице Риволи, проскочил Понт Нёф и свернул в улицу Сены.

Ставни дома Шарля Мартеля были закрыты, дверь тоже. Пипин забарабанил в дверь кулаком, но изнутри не последовало никакого ответа. Он отошел в сторонку и стал терпеливо ждать. Наконец дверь чуть-чуть приотворилась, и Пипин проворно вставил ногу в открывшуюся щель.

— Неужели человек даже не имеет права на уединение в интимных целях? — пожаловался дядя Шарль.

— Я вам не верю, — отозвался король.

— Ах так! Входи же. Что тебе надо?

Король проскользнул в полумрак галереи и увидел, что картины исчезли со стен и повсюду стоят большие деревянные ящики, уже уложенные, которые осталось только забить гвоздями.

— Собрались в путешествие, дядюшка?

— Да.

— Не пригласите ли вы меня присесть? За что вы на ценя так сердитесь?

— Ладно, заходи. Стулья в чехлах. Придется сесть на ящик.

— Вы удираете?

— Я тебе не верю, — выпалил дядя Шарль. — Я же вижу — ты что-то замышляешь. Но ты проиграешь, дитя мое. И с какой стати мне тоже проигрывать из-за твоих глупостей?

— Я пришел за советом.

— Тогда слушай. Ступай и веди себя, как полагается порядочному королю, перестань совать нос в дела, в управление. Вот тебе мой совет. Если ты согласен ему последовать — я распаковываю вещи.

— Вы как-то сказали, что я королевская ширма. То есть что-то вроде пешки, но так ли? То, что используют, пока есть надобность, а потом теряют без сожаления?

— Пожалуй, что так. Но если пешка пытается играть роль фигуры, то это большая глупость.

Пипин уселся на упаковочный ящик.

— Не дадите ли мне коньяку?