— Тети такие. Обоего пола, — рассеянно произносит он.

— Замечательно! По когтю узнают льва. Если б вы написали пьесу…

— Я не пишу пьес, — он все же вовлекся с ней в диалог.

Алена удивлена: как так?

— Копыто, по-видимому, не раздвоено. — Слышит Кира его или нет?

— Такую пьесу, — Алена точно уже не слышит, — что я пришла на прием, а вы меня смотрите, трогаете, вы, врачи, ведь чувствуете руками, да? — Алена кажется почти раздетой, хотя и расстегнула-то одну пуговицу. — И, потрогав, спрашиваете между прочим: а у вас была онкология? Я отвечаю: не было. Почему? Почему вы спросили? А вы говорите: да, в общем, так, ничего… И пальцами по столу барабаните. Погодите, вы должны объяснить! И вы голосом, каким разговаривали с Анастасией Георгиевной, произносите: полноте, уверяю вас… А я выхожу и гляжу… На листочки, на домики… Но уже по-другому, иначе, чем глядела на них перед тем, как побывала у вас.

Он на минуту поддался обаянию ее игры, не больше того, нет-нет. Только что это за вопрос — “онкология”? Так не спрашивают.

— Научите, как. — И тут же обращает его внимание на Кирилла, на жениха.

Тот поставил на стол автобус, не утерпел, говорит что-то Миле ласково.

— Кирилл никогда не берет такси. Не курит, не тратится ни на что лишнее, — шепчет Алена, как она умудрилась про все про это узнать? — Скажите, доктор, можно любить мужчину, который не тратится ни на что? Я б не смогла.

Период его увлечения театром заканчивается.

— Любовь, доктор, любовь внезапная — самостоятельна, прихотлива… В ней читается чужая воля… Влечение, неотвратимое и таинственное. Это загадка, почему мы хотим — его, ее. Но безошибочно определяем… организмом, кого хотим, вы согласны со мной? Я, видите ли, ортодоксальна, — Алена заканчивает тоном последней искренности, — но не замужем.

Кто-то должен ему помочь. Кира поглощена изучением пирожного, Сому тоже не до него. Петя, Петечка, осветитель. Плохо стоит на ногах и речью владеет неважно. Требуется консультация: каждый день раскалывается голова.

— Такое чувство, что мозгу в ней не хватает места.

И шум в голове? — И шум.

— Шум трения мыслей. — Эмиль говорит чуть громче, чем следует. Быстро он обучился актерскому мастерству.

— Издеваешься, доктор? — Петя берет его за руку, заглядывает в глаза. А руки у Пети сильные. — Выпендриваешься перед… — кивает в сторону Киры.

— Может, немного. Прости.

— Это ничего, это мы можем понять. — Петя меняет местами его тарелки-рюмки с Алениными, кажется, даже шлепает ее под зад — со мной пошли! — и объявляет:

— Прошу поднять бокалы за родителей нашей Милы.

Гости уже с трудом отрываются каждый от своей еды, болтовни. А Петя истошно орет:

— Горько! Го-о-орько!

Как же, при всех?.. Эмиль смотрит на Киру, подходит к ней.

— Горько!!! — не унимается Петя.

Поцелуй выходит формальным. Но на душе у Эмиля не то что лучше, а просто совсем хорошо. Хотя и слов еще за сегодня между ними не было сказано. Когда он только вошел, неподалеку от нее сел, она улыбнулась, кивнула, но всего-то и произнесла: “О, привет”.

А ведь может выйти и так, что они поговорят, посидят, и останется все на уровне прикосновений, запахов, переглядываний, случайных фраз, одного диетического поцелуя…

— Ты присмирел, — теперь говорит она.

— Постарел?

— Нет, именно присмирел. Меньше стало мальчишества.

— Любишь мальчишество? — спрашивает Эмиль.

Кира кивает.

Пауза.

— А в Кирилле мальчишество есть?

Она показывает: погляди, как он смотрит на свой автобус! Двухэтажный, в автографах. Не автобус — мечта.

И уже без слов: как тебе твоя дочь? Эмилия — так Кира ее назвала: Эмиль и я — девочка-шарада, девочка-ребус, новый химический элемент, очень легкий — в хорошем смысле, не то что — взвешен и найден легким, нет.

* * *

Легкость она унаследовала от матери. Та даже не прервала учебы, чтобы ее родить. Разумеется, были и дедушка с бабушкой, и другие счастливые обстоятельства. Это свадьба, не будем про быт. Для кого-то он становится тяжкой работой, а для кого-то и отдыхом, особенно в наши дни. Иудеи превратили хлопоты по хозяйству в служение Всевышнему, но то иудеи. Для мамы ее это тоже своего рода служение: как там про пирожки и про то, чтоб было все хорошо?

Кстати, об иудеях. Кирилл — из-за мамы не назовешь его Кирой — сказал тут на днях: “Как мне нравится, когда у тебя проступают семитские черты!” — жулик, знал уже про отца.

Не то что бы Мила раньше не интересовалась своей историей. Спрашивала, еще перед школой, лет в пять. Мама тогда сказала, что купила ее в “Детском мире”.

— А теперь скажи, как на самом деле, — попросила Мила.

Кира в тот момент растерялась, а Мила нет:

— Не хочешь? Тогда опять расскажи, как купила меня в “Детском мире”.

И только этой весной, когда повстречалась с Кириллом, когда они с Георгием Константиновичем доставили ее прямо домой, опять спросила, но поскольку захвачена была другим, то — чуть-чуть, на десять копеек, и Кира ответила — на пятнадцать, что был короткий роман — или сказала: история? — нет, тоже иначе, — встреча, но Мила заторопилась послать эсэмэску Кириллу, а потом стала ждать, что тот напишет в ответ, и Кира не успела сообщить главного: что Эмиль не бросал ни ее, ни Милу, что он ни о чем не знает, — не успела, потому что легла спать. А Мила даже не задала вопроса, жив ли этот самый Эмиль.

Можно было бы, разумеется, поговорить и в дневное время, но такие вещи лучше обсуждать вечером или ночью, а они уже были заняты для нее другим. Все же Мила отметила про себя, что Эмилия Эмильевна — не просто словосочетание вроде Иванываныча, что есть (или был) — Эмиль, и даже решила, что мама зовет ее Милой, потому что “Миля” зарезервировано за Эмилем. Но Кира, конечно, никак его не звала.

Перед тем, как, наконец, перейти к Кириллу, — два слова про математику, необычный вид деятельности для современной девочки: собиралась бы она стать актрисой или, скажем, экономистом, и ничего не надо было бы разъяснять. Сначала Милу учили музыке, но как-то безрезультатно, хотя, кажется, были и способности, и желание, а вот с математикой сразу пошло. Училась она в той же школе, которую совсем недавно окончила Кира, и однажды после какого-то ее хулиганства — а Мила их совершала, как и все остальное, задумчиво, и всегда попадалась — учительница ей велела явиться с матерью, но, вспомнив Киру, махнула рукой.

И, конечно, как все нормальные люди, самые важные свои решения — поступить на мехмат, выйти замуж, поискать отца — Мила принимала не при полном блеске сознания, не взвешивая, не рассуждая, не определив понятия. Что это вообще за разговоры такие — давайте определим понятия? Они ведь определяются не за письменным столом, тем более — не за кухонным или свадебным. В случае с Милой это произошло по пути следования автобуса номер шестьсот шестьдесят один в парк.

Весной они стояли под металлическим козырьком, большой толпой. Был дождь, и когда подошел автобус, то все к нему быстро двинулись, а Мила о чем-то думала и задержалась.

— Тоже Маршала ждешь? — Кирилл оглядывает автобус, не торопится в него залезать.

— Маршала? — Мила не знает, о ком идет речь.

Они немножко знакомы с Кириллом: по кафедре, по физкультуре, знают друг друга по имени, его нет ни в “ВКонтакте”, ни в других социальных сетях. Не интересуется параллельной реальностью — а как же автобусы? — Автобусы — реальность не параллельная, а настоящая. — Все это Миле еще предстоит узнать, как и свыкнуться, например, с тем, что троллейбусы — неполноценный транспорт, с их проводами, усами, с педалью тормоза под левой ногой. Да, он знает троллейбусы, чего там знать? С первого по восемьдесят седьмой, девяносто пятый и две букашки — красная с черной, но это все примитив, евклидова геометрия, как трамвай.

А Маршал — старейший водитель Первого автобусного парка Москвы. Зовут его Георгием Константиновичем, но водители говорят — Маршал. Вероятно, из уважения. Скоро подъедет, уже должен был, или, погоди-ка, — Кирилл просчитался — у Маршала начался отстой. Водители работают по восемь часов с двумя перерывами: обед и отстой.