Мы долго стояли с Аллочкой в подъезде ее дома и перекидывались редкими словами. Мне страшно хотелось ее поцеловать, но я не решался. Мне казалось, что она может обидеться, рассердиться, и тогда мы больше не увидимся.
Поэтому я робко, тихо спросил:
— Аллочка...
— Что?
— Можно... я поцелую тебя?
Аллочка помолчала и вдруг рассмеялась.
— Чудак!.. Конечно, нельзя!
Она хлопнула меня по руке и убежала вверх, крикнув
на прощанье:
— Заходи, Сема! Слышишь? Заходи!
— Обязательно зайду, Аллочка! — ответил я.
Я шел по Молочному переулку к метро и пел. Мне казалось, что я самый счастливый человек на земле. Я был уверен, что Аллочка любит меня, что этот несчастный Сашка, действительно, никогда больше не попадется на моем пути.
Однако я ошибся. Саша на моем пути еще попался, Попался в первый же раз, как я поехал в гости к Аллочке.
Когда я подходил к ее дому, Саша вышел из ее подъезда.
Вышел не один — с Аллочкой. Они пошли в другую сторону. Они не видели меня. А я их видел. Я видел, как Саша обнял Аллочку за талию, как она прижалась к его плечу.
Значит, они помирились Значит, мне опять незачем ездить в Молочный переулок...
И вот сейчас, в Малаховке, я жду, не приедет ли Аллочка. Может, она опять поссорилась с Сашей... Все может быть... Но она ведь не приедет ко мне домой сама
говорить об этом... И я к ней не поеду. Я могу узнать об этом только в Малаховке.
И, кажется, я ждал не зря. Однажды вечером, приехав с работы, тетя Оля говорит, что встретила маму Аллочки и что в воскресенье они собираются вдвоем приехать в Малаховку. Я с радостью отмечаю про себя, что сегодня пятница, что день уже окончился, осталась суббота, и потом я увижу Аллочку. И буду с ней разговаривать — в первый раз после того, как я провожал ее в свой день рождения. Изменилось ли что-нибудь за это время?
Однако дождаться Аллочку в Малаховке мне не удается.
В субботу, уже под вечер, выкладывая на мезонине свою «елочку», я слышу во дворе крики, дикую, безобразную ругань. По голосам я улавливаю, что ругаются дядя Семен и плотник Филатыч. который вместе со своим братом делает каркас террасы.
Вначале я не могу понять, из-за чего они кричат, но потом, высунувшись из окна, начинаю понимать. Видимо, Филатыч просил у дяди Семена денег за ту работу, которая уже сделана, а дядя Семен не давал. Я знаю, что у него это твердое правило — не давать плотникам
авансов и оплачивать работу только тогда, когда она полностью закончена. Он много раз говорил об этом и даже учил меня:
— Когда будешь строить свою дачу, не давай плотникам авансов. Возьмут и уйдут. И часть работы не оплачивай: тоже могут уйти на более выгодную. А найти плотников на доделки — нелегко, да и дорого. Все они жулики...
Подобных советов дядя Семен дает мне в последнее время много, но я стараюсь не обижаться на него, не обращать на них внимания. Дядя Семен стареет — что с него возьмешь?.. Я неплохо знаю плотников, которые у него работали за эти годы. Жуликов среди них было только двое. Остальные были обыкновенными рабочими, которым не хватало денег и которые поэтому
подрабатывали в отпуск или по вечерам. К тому же я никогда не буду строить себе дачу, потому что она мне совершенно не нужна. Стоит ли мне обижаться на такие советы?
Однако мне очень не нравится, что дядя Семен сейчас ругается с плотником из-за денег. Я вообще считаю, что ругаться с кем бы то ни было из-за денег — унизительно, позорно. Даже если плотник неправ, ему все равно нужно отдать деньги. Ведь он их у ж е заработал.
Я спускаюсь по стремянке вниз и подхожу к Дяде Семену.
Он стоит весь красный, сжав кулаки. Его и без того выпуклые глаза, кажется, готовы совсем выскочить из орбит.
— Ты пьяница! — кричит он в лицо морщинистому, седому Филатычу.— Тебе просто нужно сегодня напиться!
— А ты кулак! Жила чертова! — кричит Филатыч. — У меня старуха больна, мать твою!.. Мне ей сахару вон на толкучке купить надо!
— Врешь! Врешь!
Я быстро становлюсь между ними.
— Дядя Семен, успокойся, — говорю я. — Отдай ему деньги. Какое тебе дело, на что он их потратит? Он же их заработал.
— Вот что он заработал! — кричит дядя Семен и показывает кукиш. — Вот!.. А ты не лезь не в свои дела!
— Дядя Семен, перестань! — Я беру его за плечи, пытаюсь увести в дом. — Отдай ему деньги! У тебя же сейчас есть!
Но дядя Семен выворачивается из моих рук и снова протягивает Филатычу кукиш.
— Вот что я ему отдам! Вот!
Я вдруг замечаю, что возле калитки стоит почтальон и машет голубоватым листочком. Я догадываюсь, что это телеграмма, бегу к калитке, расписываюсь в тетради у почтальона и читаю на телеграфном бланке фамилию дяди Семена. Ему.
В этот миг я слышу дикий, испуганный мамин крик:
— Сема! Сема!
Я оборачиваюсь. Мама, в ужасе прижав руки к щекам, стоит на крыльце, а в двух шагах от нее, подняв, друг на друга топоры, стоят дядя Семен и Филатыч.
Я всовываю телеграмму в карман и бегу к ним. Еще издали я слышу голос дяди Семена:
— ...Ты думал, на интеллигента напал?! Ты думал, я драться не умею?!
— Кулак! — громко хрипит Филатыч. — Кулак чертов!
Я выбиваю у дяди Семена топор. Он хватается за свою ушибленную руку и удивленно смотрит на меня. Я поднимаю топор, отдаю его маме и уже спокойно отбираю топор у Филатыча... Он отдает его неохотно, но все-таки отдает. И ворчит:
— Порубить хотел... Все, что сделал, порубить хотел...Рази для такого кулака стоит работать?..
Я обнимаю Филатыча за плечи, увожу его в сторону и уговариваю:
— Не горячитесь, Филатыч!.. Погодите маленько... Скоро вернется с работы тетя Оля... Она расплатится...
Филатыч недоверчиво, исподлобья смотрит на меня и произносит:
— Ну, ладно! Зайду позднее...
И, ссутулившись, идет к калитке.
Я смотрю на его понурую фигуру, и мне становится невыносимо жалко этого старика. И хотя я знаю, что дядя Семен болен, что он отдал этому несчастному дому в Малаховке почти всю жизнь, мне почему-то совсем не жалко его. Я чувствую, что сейчас мне будет просто противно на него смотреть, противно жить в его доме.
Я долго стою возле крыльца и думаю. Мне жалко маму. Она могла бы прожить здесь еще целых четыре дня. Но в конце концов есть вещи более важные. Жить здесь больше нельзя. Противно. И приезжать сюда больше незачем.
Я вхожу в дом и решительно говорю маме:
— Собирай вещи! Мы уезжаем в Москву!
— Почему?
Неужели она не понимает? Я удивленно гляжу на маму. Она же всегда понимала такие вещи...
Видимо, взгляд у меня очень выразительный, потому что мама молча начинает собираться. Я тоже молча укладываю свой чемодан и вдруг вспоминаю, что в кармане у меня телеграмма дяде Семену. Я вынимаю ее и стучу в закрытую дверь спальни, куда ушел дядя Семен.
— Дядя Семен, тебе телеграмма.
Из спальни не доносится ни звука.
Входить туда мне не хочется. Я кладу телеграмму на туалетный столик, так, чтобы она сразу была заметна, и снова говорю закрытой двери спальни:
— Я положил ее возле зеркала.
А потом снова укладываю свой чемодан.
Через полчаса мы с мамой выходим, даже не простившись с дядей Семеном, и уже на улице, в десяти шагах от калитки, встречаем тетю Олю. Она недоуменно смотрит на нас и растерянно опускает на землю сумки.
— Что случилось?
Я коротко рассказываю.
— Хорошо, я провожу вас, — говорит тетя Оля.
Я беру ее сумки, отношу в дом и оставляю на кухне.
Я слышу, как за стеной ходит из угла в угол дядя Семен, чиркает спичками и что-то бормочет. Я понимаю, что ему обидно, что он переживает, может быть, даже жалеет. Но мне все равно не хочется его теперь видеть, не хочется с ним говорить.
По дороге к станции тетя Оля жалуется, что с дядей Семеном становится все труднее и труднее, что строительство дома стало уже не его делом, а его болезнью, что он на все в жизни смотрит теперь только с одной точки зрения — выгодно или невыгодно это для строительства дома.
