«ухаживать» за какой-нибудь девчонкой в техникуме.

Я уверяю и Леру и Вовку, что ссора их — совсем не навсегда, что нечего им дурить, а надо мириться.

— Нет! Он меня совсем не любит! — Лера вздыхает.

— Как это можно? Мы целую неделю не виделись, а вчера встретились на лестнице, и он только кивнул.

Не остановился, не спросил, здорова ли я. Кивнул — и мимо. Разве это любовь?

У Вовки тоже «веская» причина.

— Веришь, Семка, — говорит он,— поднимается она вчера вечером мне навстречу по лестнице и такими ледяными глазами смотрит — ну как будто я дворник или вот Смолин, который у нас канализацию чинит. У нее наверняка кто-нибудь есть! Разве она иначе смогла бы так?

И я говорю Вовке, что никого у Леры нет, я это твердо знаю, а Лере говорю, что Вовка хотел остановиться,, да испугался ее ледяного взгляда. А на другой день Лера влетает ко мне на минутку в те полчаса, когда я обедаю дома между заводом и школой, влетает, чтобы выпалить: «Мы с Вовкой помирились! » — и тут же убегает. Я встаю из-за стола и провожаю ее. У дверей она неожиданно целует меня в щеку и говорит: — Это тебе в благодарность, Семка. За то, что ты нас все время миришь. Хлопает дверь. Я тупо гляжу на качающуюся цепочку и думаю, что уж лучше бы Лера меня совсем не целовала, чем вот так... Возвращаюсь в комнату. На столе стынет суп. Доедать его мне почему-то не хочется. Через месяц Вовка с Лерой ссорятся снова. Лера сидит у меня в комнате вечером, кутается в пальто, нервно поправляет короткими, пухлыми пальцами потрепавшуюся, подклеенную во многих местах синюю штору на окне и рассказывает: — Видишь ли, Семка, мы, наверно, будем все время ссориться. Я не знаю, может, об этом не надо говорить, но, кроме тебя, сказать некому. Вовка требует от меня слишком многого... Больше, чем допустимо... Понимаешь? Я опускаю глаза и молчу. Конечно, я понимаю. Наверно, я даже бледнею, потому что Лера с испугом смотрит на меня. В эту минуту я ненавижу Вовку, хотя мы с ним семь лет живем в одном доме и семь лет друзья. Его лицо, которое всегда казалось мне красивым, благородно- мужественным, сейчас кажется отвратительным, жестоким и холодным —лицом негодяя. Я, наверно, даже смог бы ударить его, если бы Вовка был рядом. Мне становится больно, очень больно, и я не знаю, что сделать, чтобы успокоить эту боль. — Ну, что же ты молчишь, Семка? — спрашивает Лера. — Что же ты ничего не скажешь? — А что я тебе могу сказать? — грубо отвечаю я. — Подумай, что на это можно сказать?

Я выдвигаю ящик письменного стола, достаю из его глубины пачку папирос и закуриваю. Курю я мало, только когда у меня плохое настроение. Мама мне курить не разрешает, и, если я это делаю, когда ее нет дома, я потом выношу окурки на улицу сам, чтобы мама случайно

не увидела их в мусорном ведре.

Лера с удивлением смотрит на меня.

— Семка, ты куришь?

— Как видишь!

Она смотрит на меня внимательно и говорит:

— Тебе идет курить! Ты сразу становишься похожим на мужчину.

Меня коробит от ее слов. Мне до сих пор казалось, что я уже мужчина и мне незачем быть на него похожим.

Но я молчу, не спорю. Да и о чем тут спорить?

На этот раз Лера с Вовкой не мирятся долго, очень долго. И я не мирю их.

Иногда случается так, что Лера заходит ко мне, когда у меня сидит Вовка, или Вовка заходит, когда у меня Лера. Они вежливо раскланиваются друг с другом, и тот, кто пришел последним, просит у меня учебник, или готовальню, или еще что-нибудь и тут же уходит.

Порой по вечерам, когда я возвращаюсь из школы, я вижу, что Леру провожают какие-то парни. Я в таких случаях делаю вид, что не замечаю их, не здороваюсь с Лерой и молча поднимаюсь по лестнице. И странно—в эти минуты мне обидно не за себя, а за Вовку, потому

что я твердо знаю. Вовка намного лучше всех этих парней, и только неразборчивый человек может предпочесть их ему.

Как-то в выходной Вовка почти силой вытаскивает меня к себе в техникум на вечер. Я отказываюсь, говорю, что у меня много уроков, но он ничего не желает слушать и тащит меня с собой.

Зачем он это делает, я понимаю лишь потом, после плохого, неинтересного концерта. Когда начинаются танцы, Вовка знакомит меня с очень красивой, гораздо красивее Леры, девушкой, у которой звучное имя — Стелла.

Он дает мне покружиться со Стеллой один вальс, а потом начинает с ней танцевать сам и уже не отходит от нее до конца вечера. А когда танцы кончаются, он одевает ее в гардеробе и прощается со мной.

— Я поеду провожать Стеллу, — говорит он, берет ее под руку, что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, прижавшись друг к другу.

Я смотрю им вслед, и мне почему-то жалко Вовку и жалко Стеллу. Я понимаю, что Вовка по-прежнему любит Леру, иначе ему незачем было так спешно тащить меня на этот вечер и знакомить со Стеллой. А Стелла наверняка ничего этого не знает, не понимает и думает, что Вовка относится к ней искренне. Когда- нибудь это кончится слезами, и горькими. Эх, Вовка,. Вовка! Что ты делаешь!.. Я пытаюсь поговорить с Вовкой на другой день, но- он холодно обрывает меня: — Это, Семка, не твое дело. С Лерой у нас давно- все кончено. У каждого теперь своя жизнь. А Лера по-прежнему часто говорит о Вовке, расспрашивает о его делах. Я стараюсь рассказывать ей. все меньше, перевожу разговор на другое, но она упорно возвращается к этой теме. Как-то она встречает Вовку на улице со Стеллой и прибегает ко мне в слезах. — Кто это?—требовательно спрашивает она. — Ты, Семка, должен знать, кто это! Она описывает мне внешность Стеллы и вопросительно глядит в глаза. - Ну? Я с минуту думаю: говорить или не говорить. Потом все-таки решаюсь сказать: — Это, наверно, Стелла. Она учится вместе с Вов-* кой. — Ты ее знаешь? — Один раз видел. - Где? — На вечере в техникуме. — Когда это было? — В позапрошлый выходной. Лера стоит у окна, смотрит на свою школу, но мне кажется, что она видит не школу, а Вовку под руку со Стеллой, с красивой, стройной, золотоволосой Стеллой, у которой изумительная улыбка с ямочками на щеках, у которой какие-то удивительно глубокие, бездонные голубые глаза. Она, наверно, сравнивает сейчас себя со Стеллой и думает о том, что сама она невысокая, полненькая, что у нее пухлее руки с короткими пальцами и толстые, некрасивые ноги. И, конечно, она уверена, что Вовка теперь будет любить Стеллу, потому что Стелла красивее, потому что у нее словно точеные ножки, потому что она проводит с Вовкой в техникуме весь день, а Лера видит его все реже и реже и совсем не разговаривает с ним.

И наверняка в эту минуту Лера не понимает, что главное — не в ножках и не в ямочках на щеках, что есть что-то более важное, чем руки и волосы. Она хорошо понимает это, когда сравнивает с Вовкой других ребят, но, по-моему, не может сейчас применить ту же

мерку к себе.

Мне страшно жалко ее. Невыносимо хочется ее приласкать, погладить, поцеловать — и не только потому, что мне ее жалко, а просто так, потому что она мне очень нравится, гораздо больше любой из девушек, которых я знаю. Но я не позволяю себе даже думать об этом. Лера любит моего друга, и это значит, что для.

меня на ней лежит «табу» на всю жизнь.

Лера вздыхает и поворачивается от окна ко мне. На ее глазах, изумительных, больших, темных глазах, которые кажутся мне сейчас самыми красивыми глазами на

земле, блестят слезы.

— Слушай, Семка, — неожиданно деловито говорит она, подвигает стул к письменному столу и садится. — Ты мне друг?

Я пожимаю плечами.

— Что за вопрос? Конечно!

— Ты смог бы сделать для меня что-нибудь трупное?

— Все, что в моих силах.

— Ну, то, о чем я тебя попрошу, не потребует очень больших усилий. — Лера улыбается, но слезы все еще блестят у нее в уголках глаз. — Это нужно для меня, для моего счастья. Для нашего с Вовкой счастья. Понимаешь?

Я киваю и спрашиваю:

— А что я должен делать?

— Ты не должен делать почти ничего. Делать буду я. Ты только терпи.

— Что терпеть?

— Ну... — Лера замялась, — небольшую комедию, которую я разыграю. Понимаешь, Семка, у меня нет больше ни одного друга, которому я могла бы так довериться. Для любого другого моего знакомого все это будет по-настоящему, а не игрой. А с тобой я могу быть совершенно спокойна. Ты свой в доску. Мне нужно, чтобы Вовка меня ревновал. Понимаешь? Безумно ревновал. Тогда он мой! Понимаешь?