— Ты считаешь, что пора? — озаботился Старков. — Я уж и сам думал… Только — кем? Это ж всё-таки наши дети, из элиты. Хорошие посты у нас — заняты, а ставить их «бульдогами» — я не хочу, да и ты — тоже. Найдутся другие хлопчики, из народа.

— Да, наши дети, конечно, это — другое, — согласился Павел Петрович. — Знаешь, не нравится мне, когда умники называют их «мажорами».

— А пусть себе называют. Завидуют! Мажоры так мажоры… А мы, Паша, должны не об этом думать, а о сути. Чтоб наши дети жили как боги! Что ж мы с тобой — зря разве стараемся?! Будем выстраивать, так сказать, мажорный ряд!

— Хорошо бы! — кивнул Величко. — Что предлагаешь?

— Да есть одна мыслишка, — сказал Старков. — Но об этом — позже.

«Пусть мальчики развлекаются!» — под этим оптимистическим девизом протекало мажорное бытие Николая с Иннокентием. И, хотя они были далеко уже не дети, — обоим «мальчикам» недавно стукнуло по двадцать шесть — считалось, что у них — всё ещё впереди и что «успеют ещё напахаться».

Старков затеял разговор про это вовсе не потому, что решил начать приобщение сына к труду; а просто — показалось ему, что надо Кольку чем-то загрузить, отвлечь.

От чего? — Старков сам ещё не понимал, но смутно чувствовал: что-то происходит. Что-то не то.

Карманных денег у молодых людей было достаточно (их и карманными называть стало неправильно; слишком мелко звучит: меньше двухсот долларов у «мальчиков» при себе никогда не было); они день-деньской где-то пропадали, а иногда — и ночами. Хорошо, что есть в наше время мобильная связь: очень облегчает жизнь родителей, экономит время и отдаляет инфаркты.

Но… появилось в Кольке что-то такое, чего раньше — не было. Озабоченные глаза, что ли?.. Старков поделился с Павлом.

— Да? — удивился тот. — А я в своём отпрыске ничего не заметил…

«Не удивительно, — зло подумал Старков. — Как был тугомозглым, так и остался». Старков недолюбливал Павла Петровича ещё с комсомольских времён, когда волею случая оказался у него в подчинении. Распоряжения Величко часто были, как правило, неумными. Много шума из ничего. Просто Павел старался вовремя занести нужный зад, поддакнуть, выступить с пламенной речью; а брезгливый Серёжа Старков хотел выделиться собственным умом. Хорошо, что теперь настали иные времена, и Сергей Яковлевич сумел обойти ненавистного Величко: хоть они и считаются совладельцами конторы, все знают, что Павел Петрович — на вторых ролях…

Итак, Старков-старший что-то заметил, и, не найдя понимания у компаньона, попробовал посоветоваться с женой.

— Слушай, беспокоит меня Колька. Ты ничего не знаешь, случайно?

— А чего ему надо? — та презрительно хмыкнула. — Птичьего молока?

— Ну, не знаю… Может, на личном фронте проблемы?

— У него? С такими деньгами? Не смеши, — отрезала Наталья.

— Но деньги — это ж ещё не всё, — продолжал настаивать Сергей Яковлевич. — Может быть, любовь невзаимная, а? Как ты думаешь?

— Я думаю, — засмеялась Наталья, — что нет такой любви, которую нельзя было бы проплатить. Такса просто разная.

Сказала — и тут же осеклась. Мысленно обругала себя: дура длинноязыкая, следить надо за базаром! Сергей так глянул — даже в жар бросило. Пришлось срочно заглаживать:

— Нет, конечно, бывает всякое… Может, действительно… — Наталья, наконец, овладела ситуацией. — Я поговорю с ним, Серёженька; не волнуйся.

Но «поговорить» не получилось: со своей молодой мачехой Николай никогда не вёл душеспасительных бесед.

Что касается Величко, то перемену в поведении Иннокентия заметила первым делом Лена. И она попыталась осторожно сказать об этом Павлу: мол, сын ваш, наверное, плохо себя чувствует, раздражается слишком часто. Павел Петрович, загруженный, как обычно, только своими мыслями, буркнул только: «Пустяки». И на этом кончилось.

На самом деле — ни Сергей Яковлевич, ни внимательная Лена — не ошиблись. Действительно, оба сыночка имели сейчас причины для плохого настроения: проигрались недавно в карты в пух и прах, спустили все наличные и остались ещё должны немало. Срок истекал через два месяца.

Конечно, можно было попросить у отцов; но это вызвало бы ненужные расспросы. И так уже папаши хором, дружно навязывали им «работу». Кольке Старкову — ещё ничего; сумма его проигрыша, хоть и большая, была ровно в три раза меньше долга молодого Величко.

А время шло; не шло, а мчалось, и дней становилось всё меньше и меньше. Вот-вот придётся признаваться папашке — и тогда уже не отмазаться от трудовой деятельности, гори оно всё синим пламенем! А тут ещё Лена, гусыня безголовая, лезет с разговорами:

— Иннокентий Павлович, скажите, — может, я могу вам помочь?

Ишь, мать-игуменья нашлась! Кешка ей прямо и выложил:

— Не вмешивайся, когда тебя не просят!!! Поняла?! — заорал он, краснея от злости. — Запомни, милая моя: я не нуждаюсь в жалости собственной прислуги!

Лена охнула и тяжело отступила, схватившись одной рукой за дверной косяк, а другой — за грудь. О возрасте домработницы в этом доме никто никогда не думал; она была чем-то неизменным и стабильным, вроде корзины для белья в ванной комнате. Поэтому Иннокентий, вдохновившись, продолжал вопить (становилось легче!):

— Ещё раз посмеешь полезть ко мне — не знаю, что я с тобой сделаю! Ты тут живёшь на всём готовом — ну и радуйся тихо, потаскуха старая!!!

Лена побелела как бумага и с трудом прошептала:

— Иннокентий Пав… Кеша… Мне плохо, плохо…

— Можно подумать, мне хорошо! — вскипел молодой хозяин. — Оклемаешься.

И он вышел, тяжело грохнув дверью напоследок; Лена, как сквозь ватную стену, услышала, что взревел мотор Кешкиного авто. Уехал.

Это была последняя осознанная мысль: женщина рухнула как куль с мукой. Как на грех, дома никого не было.

Через два часа приехавшая из парикмахерской Вероника застала Лену всё в той же позе на полу. Вероника истерически завопила, решив, что перед ней — мёртвая. Однако у неё хватило ума вызвать «скорую».

Врачу удалось привести Лену в сознание, но ничего утешительного он не сказал:

— Больной нужен покой и уход. Сколько продлится паралич — неизвестно. Мужайтесь; может быть, это навсегда…

Мужаться Вероника не собиралась и немедленно вызвала мужа. Тот прибыл довольно быстро, и уже к вечеру кое-что решилось: Лену поместили в маленькую комнату на втором этаже; Павел Петрович в срочном порядке, через хорошего знакомого, нанял новую помощницу.

Она явилась на следующее утро и хозяина абсолютно устроила. То, что надо: средних лет, здоровая, одинокая. Будет жить в доме (а значит, часть зарплаты вычитается за еду и проживание), делать всё, что до этого делала Лена; и к тому же, сколько потребуется, будет ухаживать за неподвижной теперь старухой. Новую прислугу звали красиво: Августа.

Она ретиво взялась за дело, и целых две недели всё шло хорошо, и даже лучше, чем при Лене. Августа шикарно готовила; с выдумкой. Она когда-то в молодости устраивала банкеты для «больших людей». К тому же была исполнительна и вежлива; а самое главное — не наблюдалось у неё в глазах того скрытого упрёка, который нет-нет — да и мелькал в выражении лица Лены…

Но однажды утром Августа решительно сказала:

— Господин барон, мне нужно поговорить с Вами, и срочно.

Величко стало неприятно: ну вот, сейчас попросит прибавки. Работы много, это так; да ещё и уход за Леной… Он приготовился торговаться, но Августа, вопреки ожиданию, заговорила не о деньгах:

— Павел Петрович, я вот о чём подумала…

Они были одни, и об этом разговоре Павел никому не проболтался. Ох и умна, оказывается, новая прислуга; умна как дьявол!

Эвтаназия — вот так красиво это называется. Лена никогда больше не встанет, это ясно как день. Сколько времени она бревном проваляется?.. Зачем же мучить; надо проявить милосердие.

— Сами видите, Павел Петрович: она отнимает у меня столько сил! А хотелось бы, чтоб моя работа вас радовала, понимаете? Не люблю я готовить кое-как, а с этой Леной — просто руки опускаются, и настроения никакого…