В комнате их поджидал санитар с бинтами и йодом. Печка весело гудела, на ней кипел чайник. На столе пять чашек с рисом и пять пустых — для чая. При входе в комнату сопровождавшие жандармы показали жестами — снять обувь. Сами жандармы не вошли: остались в соседнем помещении. Санитар недолго мудрствовал над ранами. Бесцеремонно размотав бинты, он так же бесцеремонно оторвал их от ран, обильно смочил раны йодом и снова забинтовал. Проделав все это молча, ушел, плотно притворив за собой дверь. Русские остались одни.

    — Как вы думаете, Иннокентий Петрович, это не нам? — спросил Борилка, — указав на чашечки о рисом.

    Он не сказал „товарищ майор“. Еще на эсминце они условились, что среди них нет ни майора, ни капитана. Было условлено, что Грибанов будет именоваться Чеботиным, Воронков — Сухоруковым. Имена и отчества оставили прежними.

    — Да, это нам, — с усмешкой подтвердил Грибанов. — Но самовольничать нельзя. Нужно спросить разрешения у охраны. Сейчас я попробую.

    Сказав все это преднамеренно полным голосом, Грибанов попытался открыть дверь. Она не отворялась. Грибанов постучал. С той стороны кто-то отвернул ключ, дверь открылась, на пороге появился жандарм. Обращаясь к нему, Грибанов показал на рис и себе на рот, потом обвел рукой всех: дескать, мы голодны.

    Подошел еще один жандарм и спросил первого:

    — Чего они хотят?

    — Наверно, спрашивают разрешения поесть рис.

    — Так он же для них и поставлен.

    — Должно быть, никто не сказал им этого.

    — А я тоже не знаю, разрешать или нет.

    — Сейчас я позвоню господину майору Кикути. Дверь закрылась и минут через пять снова открылась.

    В комнату вошел жандарм, предварительно сняв резиновые ботинки с отделенными большими пальцами. Жандарм показал каждому место за столом, расставил чашечки, разложил чайные ложки, потом достал из ниши розетки с засахаренными бобами для каждого. Показав на чайник и изобразив, как наливают чай, он вышел — и ключ снова щелкнул.

    Переглянувшись и подмигнув друг другу, Борилка и Грибанов, а за ними и все остальные принялись за еду.

    Напрасно просидел битых два часа подполковник Кувахара возле слухового отверстия, ведущего в комнату пленников: ни единого полезного для себя слова не услышал он. Зато Грибанов сумел услышать кое-что полезное для себя. За едой они договорились — шепотом на ухо друг другу, что о пленных китайцах они ничего не знают, кроме того, что они видели каких-то китайцев на палубе, по слухам, будто бы подобранных ночью на море. Не берутся они судить и о том, кем потоплен их пароход. На острове Сивучьем они оказались случайно, — сделали остановку для ремонта шлюпки. А шли на остров Минами, чтобы явиться к японским властям с просьбою оказать содействие в отправке их на родину.

    После завтрака, когда все легли отдыхать, Грибанов неслышно подполз к двери, за которой слышался разговор жандармов-охранников. Вполне уверенные, что никто из русских не знает японского языка, они говорили непринужденно. Приложив ухо к щели под дверью, Грибанов слушал с затаенным дыханием.

    Разговаривали двое. Один хрипловатым голосом похвалялся, как он ловко прокалывал штыком пленных партизан в Китае, — одним ударом насквозь. Потом разговор перешел на тему о женщинах. Оба сладко причмокивали, обсуждая красоту Андронниковой, с цинизмом говорили о своих скотских похотях.

    Но самое интересное Грибанов услышал после того, как загремела раздвижная дверь соседней комнаты и к жандармам кто-то вошел.

    — Зачем еще бачок несете? — спросил хриплый голос.

    — Этот особый, — ответил новый голос. — Не вздумайте пить из него: вода соленая. Это для тех. Начнете давать вместо пресной, когда поступит приказание. Из этого же бачка будете наливать чайник. Понятно?

    — Хай!

    Снова загремела дверь, — видимо тот, который только что говорил, вышел. За дверью некоторое время молчали, потом прежний голос сказал доверительно (Грибанов еле расслышал):

    — Опять происшествие: на стенах интендантских складов утром обнаружены листовки…

    — Погоди, попадутся эти дьяволы! — бодро сказал хриплый голос. — Я первый попрошу, чтобы мне разрешили вырвать у них языки перед казнью. Я это умею делать.

    Новый голос, какого прежде не было, сказал после паузы:

    — Я пойду. Мне нужно принести сюда кресло, привести парикмахера да сбегать за фотографом.

    — Это зачем же? — спросил хриплый.

    — Того большого русского приказано обрить и сфотографировать перед тем, как вести к господину подполковнику.

    — Всех будут брить?

    — Не знаю, пока приказано только большого.

    Грибанов отполз от двери к своим. Все спали, и он стал обдумывать услышанное. Ясно: японцы готовятся к пытке, стало быть Кувахара узнал его. Ничего не скажешь, глаз у него наметан. Оборванного, обросшего бородой, сильно изменившегося, а узнал! Немножко видимо, сомневается, потому и приказал побрить и сфотографировать. Теперь уж сомнений не будет. Видимо придется схватиться в открытую…

    В глубине сознания блеснула мысль о побеге. Она все больше овладевала им. Бежать в горы, в дебри, всем вместе обосноваться там и дожидаться поражения Японии. Грибанов знал, оно близко. И не просто дожидаться, а по возможности наносить удары. Да, бежать, пока не попали за решетку.

    С этой мыслью он не расставался все время, пока его брили и по дороге к Кувахара. Только вступив в приемную кабинета, он вдруг вспомнил, что сейчас Кувахара окончательно узнает его…

ОНИ НЕ ОДИНОКИ! 

    В это воскресенье Комадзава так и не дождался на рыбалке своего друга. Он догадывался: Хаттори занят с русскими. Тем интереснее было бы теперь увидеть его, послушать его рассказы. Разумеется, Комадзава не предполагал, что „занятие“ Хаттори состояло в тайном подслушивании разговоров американцев.

    Погода стояла в этот день пасмурная, клев был слабый, и к вечеру в садке было лишь около трех десятков мелких форелей и два небольших линька. Хмурый Комадзава хотел уже сматывать удочки, как вдруг обратил внимание на предмет, плывущий по реке. Сначала ему показалось, что это плывет торчком палка, но вот она блеснула. Бутылка! Очень тщательная укупорка горлышка заинтересовала рыболова. Он дождался, когда бутылка поравнялась с ним, и сделал попытку достать ее удилищем. Не дотянулся. Выругавшись с досады, Комадзава пошел вдоль берега в надежде, что течение подобьет бутылку к какой-нибудь отмели. Но отмель не встречалась, и бутылка продолжала плыть почти посредине реки. Еще десять минут — и она будет в море… Не раздумывая больше и не обращая внимания на прохладную погоду, Комадзава быстро разделся и бросился в воду.

    Это была обыкновенная бутылка из-под сего — японского соевого уксуса. В ней белела скрученная в трубку бумажка. Оглянувшись по сторонам, Комадзава сунул бутылку в воду и так под водой нес ее до берега. Одевшись, он не стал открывать бутылку немедленно, а вернулся к удочке и только тут, убедившись, что за ним никто не подсматривает, принялся за дело.

    Бутылка была заткнута пробкой, горлышко обмазано древесной смолой и туго обвязано тряпицей. Камнем Комадзава осторожно отколол горлышко, извлек бумажку, а бутылку и осколки забросил подальше в реку.

    На двух листках, вырванных из записной книжки с золотым обрезом, — столбики торопливо, нервно набросанных иероглифов:

    „Нашедшего прошу не оглашать и немедленно передать господину подполковнику Кувахара.

    Доношу: инженер Тиба — предатель и вражеский агент. Бунт поднят им и китайским коммунистом Ли Фангу. Им и еще восьми человекам (среди которых и я) удалось скрыться. Ведут в гарнизоне подрывную работу, подслушивают телефонные разговоры. Сообщаю местонахождение базы: северное подножие вулкана Хатараку, ущелье, из которого бежит теплый ключ, триста метров вверх по ущелью, правая сторона, где нагромождение каменных глыб. Желательно обойти с юга, сверху, так как подходы с севера, снизу, охраняются. Лучше всего перед наступлением темноты, когда все, за исключением часового, бывают в сборе. Прошу поторапливаться, меня подозревают. Отлучиться с базы не имею возможности“.