непокорных, подозрительных и неблагонадежных надлежит изолировать. В концлагеря. Для
дальнейшей фильтрации и… — он сложил пальцы, большой и указательный, и извлек звук,
похожий на выстрел.
— И все же могут вредить… — осторожно сказал Цвибль.
— Ерунда, — повторил фон Тюге. — У меня лично имеется план. Я не из тех, кто хватается
за мелочи. Люблю есть рыбу с головы…
Цвибль, естественно, заинтересовался этим планом, внимательно слушал, стараясь и виду
не подать, что видит, чем заняты руки хозяина. Он понял, что шеф отдела внутренней
безопасности стремится добраться непосредственно до тех, кто притаился в лесу, ожидая своего
командира. А пока штурмбаннфюрер своими ручищами достиг округлых колен обеих Гретхен —
одна сидела по правую, другая — по левую сторону от шефа.
— Даю твердое слово офицера, что их головы не далее как через неделю будут сложены…
сложены ну хотя бы… хотя бы к ножкам наших нежных фрейлейн!
— О! — закатила глаза Гретхен-рыжеволосая.
— Прелестно! — всплеснула руками Гретхен-пепельная.
Довольный собой, трапезой и гостями, уже совсем захмелевший фон Тюге бросился целовать
нежные ручки обеих фрейлейн.
XXXI
Юлий Юльевич Лан неожиданно стал в партизанском отряде комиссаром.
Когда командир Белоненко предложил избрать человека на эту почетную и ответственную
должность, Трутень, как всегда первым, из угла предложил:
— Евдокию Руслановну.
Белоненко не сомневался, что кандидатуру Вовкодав поддержат охотно, так и получилось.
Но сама Вовкодав заупрямилась.
Вежливо поблагодарив за доверие, она достаточно обоснованно объяснила присутствующим,
что ей надо справиться с теми обязанностями, которые у нее уже есть, и принялась доказывать:
лучшей кандидатуры, невзирая на то что люди здесь все достойные, чем Юлий Юльевич Лан, не
видит. Образованный, принципиальный, честный, всегда подтянутый, а главное, опытный
агитатор и пропагандист, умелый организатор.
— Кого это он организовывал? Школьников? — спросил Трутень.
— А хотя бы и школьников, — спокойно парировала Вовкодав. — Кто умеет организовать
детей, тот справится и со взрослыми.
Лан начал отказываться, ссылаясь на свою молодость, на отсутствие опыта, но за
кандидатуру учителя проголосовали все.
В тот же день комиссар показал свой характер.
Ходили вместе Белоненко, комиссар, Витрогон и Трутень с Жежерей, искали подходящее
место для лагеря. Надо построить хотя и, может быть, не капитальный, но все же утепленный
барак, так как всем было ясно, что зиму придется зимовать в лесу. По дороге к ним
присоединился Гаврило, одетый почти по-зимнему, прошлая ночь была не из теплых, а старый
лесник боялся холода, поясницу ломило, когда простуживался.
Проходили квадрат за квадратом, пересекали поляны и дороги, вскоре зашли в такие дебри,
что Лану даже не верилось — как неподалеку от райцентра могли сохраниться абсолютно
непроходимые чащи и вековечные пустоши. Казалось бы, в любом месте можно было разбить
лагерь, но если не Витрогон, то Гаврило каждый раз категорически возражали: то очень
высоко — до воды не докопаешься, то слишком низко — в болоте утонешь, то близко к дороге, то
просека не завалена, то лес неважный — с воздуха легко будет врагу заметить, а то молодые
сосенки сплетались так тесно, что чуть ли не на коленках пришлось бы перелезать…
— По моему разумению, — сказал вдруг Гаврило, — лучшего места, чем Журавлиный остров,
не найти. Как вы считаете, Савва Митрофанович? Правда же, не найти?
Витрогон минуту молчал, видимо, что-то вспоминал, переспросил:
— Это там, на границе районов? А там… не будем отрезаны?
— Да туда же запрудка проложена. Еще в гражданскую… Когда мы с Корзуном от петлюр в
партизаны убегали, ни одна собака не пронюхала…
— Знаешь эту стежку, Гаврило?
— А чего же? Который год в лесу, считай, от самой гражданской…
— Показывай.
Белоненко сказал, что всем идти на розыски не стоит, Лан с Трутнем и Жежерей должны
были возвращаться в лагерь.
— Надо выползать из этого леса… из этого капкана, не то худо будет. Вон слышали, что
Вовкодав говорила? За каждого убитого фашиста пятьдесят наших… Да нам никогда не простят
этого свои же, — заговорил вдруг Жежеря. — После войны скажут: из-за вас, такие-сякие,
стреляли нашего брата. Если бы сидели тихо, если бы никто не дразнил оккупантов, наверняка
они бы не так свирепствовали…
— Оригинальная точка зрения, — отозвался комиссар. — Даже неожиданная…
— Почему же неожиданная?
— Точка зрения пораженцев… Вы про «Майн кампф» Гитлера слышали? Знаете, к чему
стремится, что планирует наш злейший враг? Он говорит: завоевывай и уничтожай, покорных
превращай в рабов. Он говорит: буду вас убивать, а меня не смейте и пальцем тронуть, так как,
дескать, я вам не прощу. Листовки Геббельса читали? Солдат наших, офицеров призывает
сдаваться, пока не поздно, запугивает… Ну и что же, если в битве полегли тысячи, остальным с
перепугу поднять руки вверх? Как же можно, друзья мои, так рассуждать, когда речь идет о
Родине, о народе нашем, самому существованию которого угрожает враг?!
Лан замолчал. Взгляд у него был суровый.
Солнце, давно уже не летнее, но еще веселое и теплое, старательно вызолачивало
верхушки деревьев, пожаром пылали гроздья рябины; радуясь погожему осеннему дню,
разгуливали в кустах синички, перелетая стаей с места на место, то весело, то грустно щебеча;
поползни шелестели сосновой корой; одетые в пушистые шубки белочки весело играли в свои
звериные прятки.
Жежеря с Трутнем не замечали окружающей красоты, растерянно молчали, чувствовали
себя беспомощными и пристыженными — поддались пораженческим настроениям. Первым
откликнулся Жежеря:
— Товарищ комиссар! Юлий Юльевич, это вы уж напрасно. Мы же… не знаю, как Нил, а про
себя скажу… Да разве же я не большевик?
Когда неподалеку появился Белоненко с товарищами, Трутень, пряча глаза, попросил:
— Товарищ комиссар, забудьте об этой болтовне. Проявили мы с Жежерей политическую
незрелость, деваться некуда. Лишь бы товарищи не насмехались…
XXXII
Проходили дни. Они выдались погожими. Лес пылал в осеннем пожарище, сыпались на
землю багрово-розовые листья осин, утренние ветры развеивали золотые червонцы берез, дубы
заменили густую сочную зелень на кованую медь.
Однако над городами и селами стояла беспросветная темная ночь. Не видели люди солнца,
не чувствовали его тепла и ласки, не радовало их синее небо. Старосты и полицаи бегали по
хатам, с плетками и дубинками в руках, орали: «На работу», «Все на работу», «Убирать
картошку, вывозить хлеб для великой Германии».
И предупреждали: «Лодырям — резиновые палки, а непокорным пуля».
На видных местах висели объявления:
«Кто приютит у себя в доме красноармейца или партизана, или обеспечит его продуктами,
или еще как поможет, тот будет казнен. Это касается как мужчин, так и женщин. Казни избежит
только тот, кто сразу же сообщит в ближайший орган немецкой власти о появлении
подозрительных личностей».
Были такие, которые сообщали. А повешенные то в одном, то в другом селе качались под
порывами ветра.
Партизанский отряд Белоненко набирал силы, приспосабливался к обстоятельствам,
готовился к боевым действиям. Не проходило и дня, чтобы не прибывали новенькие, по двое, по
одному, то кто-нибудь из сельских активистов, то красноармеец заблудившийся, уже десятка три
бойцов находились под командованием Романа Яремовича. Это для начала немалая сила.
Пока еще решались хозяйственные вопросы: строили на Журавлином острове барак,
заготовляли продукты.
