То есть в заключении Кортикова объективных сведений и близко нет, его выводы — это заключение о наличии в тексте преступления, а суд, по его мнению, обязан сам эти его выводы оценить и доказать их, поскольку сам Кортиков доказать это не может.

Если не считать это попыткой извернуться от обвинения в заведомо ложном заключении, то тогда Кортиков совершенно не понимает, кто такой эксперт, и что эксперт обязан предоставить суду в выводах своей экспертизы.

Для целей данного заявления буду считать, что когда он выдавал суду за сведения всего лишь свои убеждения как заключение лингвиста, Кортиков не понимал, что делает, из-за своей некомпетентности.

Напомню, что когда заключение Кортикова было зачитано в суде при первом слушании дела в присутствии профессора Борисовой, то она сразу же отметила: «Во-первых, меня сразу же слегка шокировало, что собственно лингвистического анализа не последовало. В частности, «Смерть России» — эта фраза омонимична даже чисто грамматически. Так вот, «Смерть России» может быть дательным падежом (кому смерть?), а может быть родительным падежом (чья, кого смерть?). В каких условиях наступает смерть России? Мне кажется, что для вывода относительно того, какую роль играет эта фраза для воздействия на общественное сознание, такого рода постановка вопроса была бы весьма не лишней». Как это может быть? Заключение подписано как бы лингвистом Коршиковым а в нем нет даже элементарного грамматического разбора текста, состоящего всего из двух слов?

…Он уверяет суд, что раз законы пишутся на русском языке, то вопросы права входят в компетенцию лингвистов. Это дичайшая чушь с любой точки зрения — если вопросы нарушения законов входят в компетенцию лингвистов, то тогда что входит в компетенцию юристов?

Когда я сообщил профессору Борисовой, что Кортиков в качестве призыва с отсутствующим условием успешности привел выражение «Солнце, перестань заходить за горизонт!», то она сказала, что при таком понимании предмета студентов выгоняют еще с первого курса, поскольку по определению призыва не может быть к неодушевленным предметам. Это будет или поэтическая метафора, или бред. В самом деле, уважаемый суд, если водитель кричит: «Столбы, уходите с дороги!», — то чем, кроме пьяного бреда, это можно считать?

Я считаю, что это Коршиков бессовестно выкручивался от обвинения в заведомо ложном заключении, но нельзя исключить и версию, что он просто некомпетентен.

Повторю, если не считать, что Коршиков изворачивается от обвинения в заведомо ложном заключении, то тогда он:

— по своему базовому и дальнейшему образованию не может проводить лингвистические экспертизы;

— не понимает, что эксперт обязан предоставить суду объективные сведения из своей области знаний, а не свое мнение по юридическим вопросам;

— совершенно несведущ в лингвистике.

На основании вышесказанного, и руководствуясь статьей 70 УПК РФ, заявляю отвод эксперту ЦСТ ФСБ Коршикову А.П.».

Прокурор. Разумеется этот отвод был судом отклонен, заявление о возбуждении против Коршикова уголовного дела суд оставил себе разрешить при вынесении приговора мне, и начал прения сторон, которое мы не ожидали. Возможно, в этом была цель — не дать нам подготовиться, чтобы сформулировать выводы по делу. Однако мы знали, что судят нас не по законам России, а по понятиям лобби Израиля, посему врасплох нас не застали — у адвоката было готово 20 страниц его выступления в прениях. А у меня написано последнее слово (по свидетельству сидящих в зале, такая наша готовность вызвала искреннее изумление судьи).

В итоге, несмотря на то, что был предпраздничный день и суд заканчивал свою работу в 16.45, несмотря на то, что уже было назначено очередное заседание на 16 июня, наше дело слушалось до 18.15 и слушание его было закончено.

О выступлении в прениях прокурора, итожившего доказательства моей преступной деятельности, надо сказать отдельно — это те еще перлы. Я их в суде разобрал, но в данном сообщении скажу только вот о чем.

Обвинитель Яковлева обрадовала суд, что в деле много хороших и разных экспертиз, есть даже решение Замоскворецкого суда, и все это документы доказывают, что я призывал к экстремистской деятельности. Именно так, и именно в этом я и был обвинен — «призывал к экстремистской деятельности». Я обратил внимание суда на следующее.

Понятие «экстремизм» — это крайние течения в политике и далеко не каждый экстремизм преследуется по закону. «Экстремизм», «экстремистская деятельность» — это не преступления, а всего лишь понятия, такие же понятия, как понятия «преступный» или «должник». И то, что это всего лишь понятие, прямо указано в Законе. Закон «О противодействии экстремистской деятельности» в статье 1 устанавливает: «Для целей настоящего Федерально™ закона применяются следующие основные понятия…», — и перечень трех понятий, перечисленных в этой статье, начинается с понятия: «…1) экстремистская деятельность (экстремизм): — …». Далее в этом пункте закон разъясняет, какие именно деяния являются экстремистской деятельностью: «насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации; публичное оправдание терроризма и иная террористическая деятельность…» — и так далее, всего 16 видов деяний.

Обвинять меня просто в экстремистской деятельности — это ни в чем не обвинять, поскольку экстремистская деятельность — это не преступление само по себе. Меня надо было обвинять в призывах к чему-то конкретному, скажем, в «призывах к насильственному изменению основ конституционного строя», как установили доблестные эксперты ФСБ, или в призывах к «полному уничтожению Российского государства, как граждан еврейской, так и русской национальности», — как установил Замоскворецкий суд. Ассортимент у прокурора Яковлевой был большой, хороший и разный — эксперт Коршиков, так тот вообще установил, что я призывал ко всем 16 видам экстремистской деятельности. Но прокурор Яковлева не осилила выбрать из этого завидного ассортимента что-либо подходящее для своей обвинительной речи — я так и был ею обвинен в призывах к понятию.

Напомню читателям, что в повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» есть такой короткий эпизод: «В контрразведке били Шухова много. И расчет был у Шухова простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживешь еще малость.

Подписал.

И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание — ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто — задание».

То есть тогдашние прокуроры и судьи, по Солженицыну, были такие подонки, что сажали в лагеря людей, даже не придумав, за что именно. Дали 10 лет за шпионаж, а в чем заключался шпионаж, подонки прокуроры и судьи придумать не могли. Но Солженицын брехун, а подлинный случай, так сказать, «израильских репрессий в России» или «путинско-медведевских репрессий» — вот он! Меня, вернее, Дуброва, обвиняют в экстремистской деятельности, так и не придумав, в какой именно.

Тем не менее прокурор бодро запросила для меня у суда наказания в виде одного года исправительных лагерей. Для откровенно фашистского государства — по-божески!

Мне оставалось зачесть суду последнее слово.

Последнее слово. «Я не буду говорить о своей невиновности и не потому, что я слишком гордый, а из уважения к суду — не мог суд до сих пор не разобраться в этом вопросе. Я скажу о тех, кто на примере этого моего дела совершил преступление против меня, и совершает его против Конституции.

Думаю, что суд ранее не сталкивался с, так сказать, еврейским вопросом в такой плоскости, и вряд ли может сразу же поверить в достоверность тех или иных представленных нами фактов, даже если с приобщением их к материалам дела согласился и гособви-нитель. Но пусть суд вспомнит, сколько я подал заявлений в Генпрокуратуру, ведь к делу приложена всего лишь часть этих заявлений, пусть суд вспомнит, что Гагаринский суд не посмел признать сведениями, не соответствующими действительности, мои обвинения резиденту «Union of Council for Soviet Jews» А. Броду в том, что: