Я не знаю, как описать взрослого Джима, и поэтому скажу, что он очень хрупкий. Он чувствителен к стрессам, его легко выводят из равновесия сущие пустяки, и он все время отчего-то нервничает. Он ведет себя как собака, которую слишком часто били и она неуверенно чувствует себя в незнакомых условиях. Несмотря на неоднократные визиты к психотерапевтам и психологам, он до сих пор так и не смог взять себя в руки и собраться и либо агрессивно реагирует на неприятности, либо уходит от них, прячась в непробиваемую скорлупу. Глядя на него, я иногда думаю, не следствие ли это чрезмерной способности к сопереживанию? Я никогда не могла себе даже представить, что поведу себя как Джим, и мне непонятно, как в одной и той же семье могли сформироваться два таких несхожих характера. Я часто вспоминаю Джима, мою психологическую противоположность, задумываясь, что сделало меня социопатом – наследственность или условия воспитания. Есть убедительные научные данные о том, что в возникновении социопатии большую роль играют генетические факторы. Исследования также показывают, что социопатические признаки стабильны и прослеживаются на протяжении всей жизни индивида. Однояйцовые близнецы, у которых набор генов совпадает на сто процентов, проявляют одновременную подверженность социопатии намного чаще, чем двойняшки (разнояйцовые сибсы), чей набор генов совпадает лишь на 50 процентов. Джим ближе всех ко мне среди братьев и сестер. Он старше меня на год с небольшим, нас часто принимали за двойняшек. В детстве мы все делали вместе. Я могу с уверенностью утверждать, что нас воспитывали совершенно одинаково, но, став взрослыми, мы оказались абсолютно разными людьми.
В большом городском парке, где я, можно сказать, выросла, находилась большая бетонная статуя бронтозавра. Скульптура стояла в песочнице, и большая часть ее скрывалась под слоем песка. Наружу торчали лишь шея, голова и фиолетовый хвост, на который мы часто карабкались, чтобы покачаться, вися на руках. Мы с Джимом провели массу времени возле этого бронтозавра – по большей части во второй половине дня, когда мама должна была забирать нас из школы. Парк находился недалеко, но вне досягаемости школьных камер видеонаблюдения. Никто никогда не заподозрил бы, что родители забыли нас забрать, а на всякий случай, если бы нас спросили, у нас с Джимом были заготовлены ответы: «Мама сейчас у завуча, они говорят о нашей учебе» или «Мама только что отошла по срочным делам, и сейчас сюда придет соседка, чтобы побыть с нами». На самом деле мы не имели ни малейшего представления, почему мама никогда не приходит вовремя, но нам не хотелось, чтобы нас все время донимали расспросами чужие люди, и поэтому мы врали. В нашей истории обязательно присутствовал какой-нибудь взрослый, который должен вот-вот подойти, даже если солнце уже садилось за горизонт.
В один солнечный день, когда мне было 10 лет, а Джиму 11, родители отвезли нас в парк. Должно быть, в начальной школе были каникулы, потому что, как я помню, наш самый старший брат в тот день находился в школе. Других детей в парке, однако, не было. Родители оставили нас возле бронтозавра и отправились по каким-то делам, а мы принялись играть в войну и подводную лодку, взяв в товарищи старого обшарпанного друга-динозавра. Прячась от врагов, мы заползали в его горло, а потом высовывали руки из огромной пасти. Устав от бронтозавра, мы углубились в бамбуковую рощу и продолжили военные игры, воображая себя солдатами Вьетконга, бесшумно пробирающимися по джунглям.
Поиграв так приблизительно час, мы пошли назад к машине и увидели ее как раз в тот момент, когда папа открыл дверь маме и она, как обычно, царственно уселась на место. Мы с братом поняли, что родители сейчас уедут, и прибавили шагу. Нам очень хотелось поскорее попасть домой, потому что военные игры пробудили у нас зверский аппетит. Нам оставалось пройти еще метров сто, когда мы услышали, как заработал мотор, но мы не побежали, пока не увидели, как зажглись фонари заднего хода – это означало, что родители сейчас начнут выезжать из парка. Не могу точно сказать, когда до меня дошло, что они нас бросили. Даже когда машина медленно поехала по узким дорожкам, а мы понеслись вслед, крича во все горло, я все же была уверена, что без нас не уедут. Не знаю, видели ли они нас в зеркале заднего вида – нас, своих детей, – как в фильме ужасов: чудовищ, от которых они хотели спастись на медленно ехавшей машине. Тихое урчание мотора составляло невыносимый контраст с нашими отчаянными воплями и топотом детских ног по асфальту парковых дорожек.
Мы бежали за родительской машиной метров семьсот, но догнать ее не смогли, а когда они выехали на главную дорогу, угнаться за ними не осталось уже даже теоретической возможности. Скоро автомобиль скрылся из виду.
Это был момент, когда я потеряла надежду – машина исчезла, и мы перестали ее видеть. Боги пали, и мы лишились их защиты. Это было осознание на физическом уровне: надежда покинула душу и одновременно из крови исчез адреналин, до тех пор толкавший нас вперед. С бешено бьющимися сердцами, задыхаясь, мы остановились посреди дороги, втайне надеясь, что сейчас услышим скрип тормозов и машина развернется и приедет за нами. Как бы то ни было, мы с братом не сказали друг другу об отчаянной надежде. Вместо этого мы начали обсуждать вопрос, почему родители нас бросили. Может быть, они забыли, что приехали в парк вместе с нами, или, может, случилось нечто из ряда вон выходящее – кого-то избили или зарезали. Или родители сильно поссорились. Мы пытались найти разумное объяснение, придать какую-то предсказуемость нашему положению, но их действия так и остались для нас необъяснимыми. Мы, однако, чувствовали, что они не вернутся, – и они не вернулись.
Конечно, мы могли бы пойти дальше по извилистой дороге и в конце концов пришли бы домой сами, но решили поступить иначе. Для брата это была попытка пристыдить родителей за дурное поведение; наверное, он надеялся, что, обнаружив нашу пропажу, они станут проливать слезы отчаяния и раскаяния. Что до меня, то я стала думать, нужны ли нам вообще родители, нужны ли папа и мама на самом деле, или жизнь в семье – просто ненужная глупость, внушенная нам в церкви и по телевизору.
Мы не стали останавливаться и устраивать совещание. Оба понимали, что нам нужна еда и одежда, и мы вернулись к школе, где стояла машина старшего брата. Джим сумел немного опустить стекло, а я своей тонкой рукой залезла внутрь и открыла дверь. В машине находилась коробка с лыжным снаряжением, оставшаяся с прошлого сезона. Мы выгребли оттуда все шерстяные вещи, которые могли пригодиться в грядущих скитаниях. Сумки, куда мы могли бы затолкать барахло, у нас не было, и мы все напялили на себя. Выглядели мы поистине гротескно, особенно для Южной Калифорнии, – в нескольких вязаных шапочках и перчатках, которые к тому же были нам страшно велики. Но мы запаслись теплыми вещами, зная, что через несколько месяцев наступит зима и станет холодно.
Нам очень хотелось есть, и естественный выход напрашивался сам собой – надо просить милостыню. Для этого дела мы были экипированы теперь как нельзя лучше. В машине мы попытались найти кусок картона и маркер, чтобы написать соответствующий плакат, но обнаружили только листы линованной бумаги и шариковые ручки (теперь, когда я вижу на улице нищего, то каждый раз удивляюсь, где он смог найти кусок картона, ножницы или бритву, чтобы вырезать аккуратный четырехугольник). Дорога, однако, проходила по лесистой местности с редкими частными домами, и движение было очень редким, и милостыню просить оказалось, собственно, не у кого. Мы, как настоящие бездомные, потели в шерстяных одеждах и топтались на обочине в грязи. Не помню, в какой момент мы отчаялись от усталости и голода и решили сдаться.
Я ни разу в жизни не упрекнула родителей, что они тогда бросили нас. Я до сих пор не знаю, почему они это сделали. Может быть, хотели немного отдохнуть от нас. Если они вообще об этом думали, то, как мне кажется, были уверены, что самое страшное, что может случиться, – то, что нам придется с трудом добраться до дома. Если я и обиделась, то только за то, что они своим отношением сумели посеять сомнение в том, что никогда нас не оставят. Они создали «фиктивный» образ семьи, в которой все заботятся друг о друге, обычной условной семьи. Не могу сказать, что они не любили нас, – любили, хотя и по-своему, – но в то же время в их любви не было никакого смысла; их любовь была для меня совершенно бесполезной. Их добрые намерения не сделали мою жизнь лучше, лишь изолировали от правды жизни, позволили жить в темном мире их тайного сговора, куда не могли проникнуть ни доводы разума, ни объективные факты. Все, что не оставляло заметных следов, которые повлекли бы за собой вопросы друзей и родственников, оставалось незамеченным.
