Марко направил Чипи через площадь ко входу в монастырь Сан-Никола, затем спрыгнул с козел, поздоровался с монахиней и помог Катерине Ладзари усесться в двуколку. Она пристроила свой баул в специальный ящик у ног, застегнула полость, прикрыв тканью голубое пальто, подняла и закрепила верх.

Сестра Доменика вынула из кармана конверт и вручила его Марко. Он поблагодарил ее, а затем взобрался на место возницы. Монахиня отправилась обратно в монастырь.

Тронув коня, Марко услышал, как мальчишеский голос зовет мать. Катерина попросила Марко остановиться, и к повозке подбежал запыхавшийся Чиро. Катерина покачала головой, глядя на сына:

– Чиро, возвращайся. Здесь холодно.

– Мама, не забывай мне писать!

– Каждую неделю, обещаю. И ты тоже должен мне писать!

– Обязательно, мама.

– Будь хорошим мальчиком и слушайся сестер. Я вернусь не позже лета.

Марко щелкнул поводьями и послал Чипи вниз по главной улице к горной дороге. Чиро смотрел, как уезжает мать. Ему хотелось побежать за повозкой, ухватиться за ручку дверцы, запрыгнуть на сиденье, но мать не оглянулась. Не протянула руку, не поманила к себе, как она делала каждый раз, отправляясь в путешествие в карете, на поезде или на лодке, – всегда, сколько он себя помнил.

Чиро понял только, что мама решила уехать от него, оставить его, как бросают на обочине сломанный стул в ожидании старьевщика. Она уезжала, и он видел контур ее воротника, затылок, шею, прямую, как стебель розы… Вскоре двуколка повернула к выезду на Пассо Персолана, и теперь он мог разглядеть лишь размытое голубое пятно.

Когда повозка скрылась из виду, в груди у него защемило. Ему страшно хотелось расплакаться, громко, безудержно, но какой от слез прок? Чиро еще не понимал разницы между горем и гневом. Он только знал, что сейчас разнес бы вдребезги все, что видит: статуи, корзину уличного торговца и стекла всех лавок в галерее.

Чиро злился на мать за каждое неверное решение, принятое после смерти папы, – например, она продала все отцовские вещи, даже ружье и патронташ. Он злился на Эдуардо, молча терпевшего лишения и соглашавшегося с матерью во всем, что бы она ни говорила. А теперь Чиро был в ярости от того, что вынужден жить в монастыре, – это как рыбе жить на дереве. В поступках матери не было ни капельки здравого смысла. Ее объяснения его не устраивали. Она лишь вечно повторяла, что он должен хорошо себя вести. Но кто решает, что такое хорошо?

– Чиро, возвращайся! – Эдуардо стоял в дверном проеме.

– Оставь меня в покое!

– Быстро, Чиро. – Эдуардо вышел наружу, закрыв за собой дверь. – Я не шучу!

Тон, которым Эдуардо это произнес, лишь распалил гнев Чиро, как спичка поджигает сухой хворост. Этот задавака ему не отец, не мать. Чиро развернулся к брату и ударил. С каждым взмахом кулака голова Эдуардо громко стукалась о кирпичи. Чиро слышал этот глухой звук, но не останавливался, только пуще распалялся. Эдуардо упал, сжался, прикрывая лицо руками, пытаясь подставить спину.

– Так ее не вернуть!

Силы Чиро иссякли, и он рухнул на землю. Эдуардо откатился от брата, который, стоя на коленях, прятал лицо в ладонях. Чиро не хотел, чтобы Эдуардо видел его слезы. Он знал: если начнет реветь, уже не остановится.

Эдуардо встал и одернул манжеты слишком коротких рукавов. Расправил брюки и подтянул их, пригладил волосы.

– Нас выгонят, если будем драться!

– Пускай. Я все равно убегу. Не останусь здесь.

Мысль о побеге придала Чиро сил, взгляд его заметался по площади. Оттуда вело по меньшей мере шесть дорог. Раз его ничего больше не держит в родном городе, можно подняться в горы, в Монте-Изола, или пройти несколько миль вниз, до Альцано. Кто-нибудь да приютит.

Эдуардо заплакал.

– Не бросай меня одного.

Чиро взглянул на брата – все, что осталось у него от семьи, и понял вдруг, что ему гораздо больнее за него, чем за самого себя.

– Хватит реветь, – сказал он.

Утреннее солнце уже поднялось над горизонтом, и торговцы отпирали двери лавок, снимали щиты, закатывали свои фургоны в колоннаду. Одетые в тускло-серое – цвет низкой каменной стены, окружавшей городок, – разносчики толкали тележки, выкрашенные в ярко-красный, желтый и белый. Тележки были наполнены глянцевыми каштанами, серебристыми ведрами с плетенками свежего белого сыра в чистой ледяной воде, мотками многоцветных шелковых нитей, накрученных на деревянные сердечники, корзинами со свежими буханками хлеба, льняными мешками со связками трав для припарок – всем, чем только можно было торговать.

Появление людей помогло Эдуардо взять себя в руки. Он посмотрел вдаль, туда, где главная улица изгибалась, чтобы слиться с дорогой. Но этот путь ничего для него не значил, он не мог вывести их с братом из того тупика, в котором они очутились. Утренний туман рассеялся, от холода Эдуардо было больно дышать.

– Куда мы пойдем?

– Можем отправиться вслед за мамой. Уговорим ее передумать.

– Мама не может о нас позаботиться.

– Но она же наша мама! – возразил Чиро.

– Мать, которая не может заботиться о детях, бесполезна. – Эдуардо открыл дверь и придержал ее: – Пойдем.

Чиро переступил монастырский порог. На сердце у него лежала тяжесть – тоска по маме и стыд за содеянное с братом. В конце концов, Эдуардо не виноват ни в том, что они оказались в Сан-Никола, ни в событиях, которые к этому привели.

Может, от монахинь и будет польза, подумал Чиро. Может, их молитвы помогут маме вернуться прежде, чем наступит лето. Чиро попросит монашек вспоминать о ней, перебирая четки. Но что-то говорило ему, что всем стеклянным бусинам в этих горах не под силу вернуть Катерину домой. И, как бы ни утешал его Эдуардо, Чиро был уверен, что никогда больше не увидит мать.

Чиро проплакал всю ночь, пока не заснул, а утром обнаружил, что Эдуардо спит на полу рядом с ним, потому что койки, которые им выделили сестры, были слишком малы, чтобы вместить их обоих. Чиро никогда не забыл этот добрый поступок, который Эдуардо повторял потом не раз, даже когда вырос. Долгие годы любовь Эдуардо была для Чиро единственной защитой. Сестра Тереза кормила их, сестра Доменика поручала им работу, сестра Эрколина учила их латыни, но именно Эдуардо присматривал за душой Чиро и пытался заменить ему исчезнувшую маму.

На полпути вниз, лишь только перевалило за полдень, Марко остановился на окраине Клузоне, чтобы дать Чипи отдых. Он помог Катерине выбраться из двуколки. Та поблагодарила, впервые с начала пути обратившись к нему.

Марко достал жестянку и предложил ей свежую хрусткую булку, ломтики салями, домашнее печенье и бутылку сладкой газировки. Пока Марко открывал бутылку, Катерина вытащила из рукава платок и разложила на нем хлеб и салями. Взяв печенье, она откусила небольшой кусочек и начала медленно жевать.

Марко работал кучером с самого детства. Отец учил его не только тому, как заботиться о лошадях, подковывать и кормить их, изготавливать и содержать в порядке сбрую, но и как обслуживать клиентов. Марко до сих пор следовал отцовским правилам: «Извозчик должен знать свое место и говорить, только если к нему обратятся. Половина условленной платы взимается в начале пути, остальное – в конце. Извозчик должен предоставить сильную лошадь и чистую повозку, а также корм для лошади, хранящийся отдельно. Если путешествие длинное, нужно сделать несколько остановок, о которых сообщить клиенту заранее. Клиенту следует предложить еду и питье, а также трубку или нюхательный табак, сигареты и спички. Извозчик должен хорошо представлять маршрут и знать, где на нем постоялые дворы, – на случай болезни или другого несчастья. Багаж клиента извозчик обязан доставить в целости и сохранности в место назначения».

Но сегодня Марко позабыл о правиле, запрещавшем заговаривать с пассажирами. Он думал о своих детях и знал, что синьора Ладзари тоже мать, – поэтому решил, что у них есть нечто общее. Образ мальчика, оставшегося в Вильминоре, разрывал ему сердце. Катерина держалась стоически, пока повозка не достигла развилки. И только тогда разрыдалась.